Истоки - Ярослав Кратохвил

— Кое-где чехи вступают уже и в чешскую армию!

— Разрешат ли нам ее наконец?

Фишер с непонятным раздражением принялся вдруг ругать все чешские союзы в России, всех лодырей, заседающих по киевским кафе.

— Пулями их разогнать надо, чтоб перестали заводить свары и смуту среди пленных!

И снова вокруг Томана собралась кучка кадетов, готовых до позднего вечера, сияя глазами, ходить по укромным местечкам, где им не мешали бы посторонние. Томап с трудом отвязался от них, сославшись на необходимость написать сегодня письмо.

Но еще до обеда, едва переводя дух, ворвался к нему разгоряченный Фишер и переполошил всех свежей новостью:

— Нам объявили бойкот!

Разом, как пыль от порыва ветра, среди кадетов поднялась буря — они так и вспыхнули.

И сама земля покорилась ветру. Снова двинулась она к горизонту. В разливе колосьев таяла смутная грусть, ненадолго павшая кому-то на сердце.

Вечером к Томану заглянул лейтенант Крипнер, живший в «штабном» бараке; кадеты встретили его появление воинственным ропотом. Из угла в угол перекликались они через голову Крипнера:

— Чего лезете? Здесь говорят по-чешски!

Кадет Блага, расхаживающий мимо Томана с Крипнером, как на ходулях, воскликнул:

— А ну, какую-нибудь союзническую!

— Нашу, гасконскую!

В конце концов кадеты, валявшиеся на койках, запели, уставившись в потолок:

Contre nous de la tyrannie. [169]

Возмущенный Ржержиха проводил растерявшегося Крипнера на улицу; Томан не решился пойти с ним. А кадеты кричали им вслед, передразнивая немецкое произношение:

— Эй, маэстро Зезиха! Маэстро Зезиха!..

Ржержиха, вернувшись, стал посередине комнаты и устало, не скрывая своего презрения, объявил:

— Вот что, невоспитанные мальчишки, я завтра отсюда переселяюсь.

Но надеты зааплодировали:

— Браво! Итак, у нас теперь одним больше!

Ржержиха кинул фуражку на кровать и лег.

— Не перевариваю такого мальчишества!

— И такой измены? А?

— Какая там измена! Просто озорство! Вам, деточки, за школьной партой сидеть да отцовской розги пробовать. Вас еще надо пообтесать в приличном мирном обществе! Пансион вам нужен или исправительная колония, а не военно-полевой суд. Все болтовня! Ах… подите вы…

И он повернулся ко всем спиной.

Кадеты, грубо хохоча, предлагали помочь ему выселиться. Хоть сейчас, пожалуйста! Блага, засучив рукава, размахивал руками, как ветряная мельница.

Слсзак в отчаянии стукнул книгой об стол:

— Читать не дают, черти!

Томан в душе согласился с ним.

Когда все утихло, Томан взял немецко-русский словарь, позаимствованный у Петраша, и на чистом листе написал тщательно округлыми буквами:

«Глубокоуважаемый

Сергей Иванович Мартьянов!..»

Он закончил письмо глубокой ночью и лег, исполнившись новых надежд. Но едва он завел глаза и дал своей усталости раствориться в сумраке, колышущемся от дыхания спящих, как кто-то тихо подошел к его кровати.

— Вы спите?

Томан передернулся от отвращения, узнав Горака. Он заметил еще, что Фпшер, тоже, кажется, проснувшийся, повернулся к нему спиной.

— В чем дело?

— Я тоже не могу спать. Нужно наконец действовать решительно. Последовательно! Кое-что мы можем сделать уже здесь, в лагере…

— Что именно? — спросил Томан, подавляя нетерпение и притворяясь усталым.

— Коллективно перейти в православие. Вена — и Рим… Рим мы тоже судим и осуждаем…

На соседней койке Фишер повернулся теперь лицом к Гораку.

— Не все на это пойдут, — сказал он.

— Почему? Кадеты пойдут, а кто трусит, тому не место среди нас!

Решимость, звучавшая в приглушенном, но настойчивом голосе Горака, казалась Томану тупостью. Стиснув зубы, он подавил острую вспышку возмущения.

В эту минуту из угла, где спал Ржержиха, донесся вздох:

— О господи, да идите же спать!

— Идите спать, — повторил за ним Томан, невольно благодарный Ржержихе. — Потом решим. Я лично думаю, уж если выходить из церкви, так из всякой вообще, а не переходить из одной в другую. Спокойной ночи!

«Болтун!» — мысленно обругал он Горака, невольно повторяя слова Ржержихи.

Раздраженный тем, что не может стряхнуть с себя мысли о пережитом в лагере, Томан усмехнулся сам себе.

Он затосковал по тишине и мирной жизни в лазарете и не мог дождаться утра, чтоб отправить свое письмо.

55

На другое утро Томан совсем было забыл о письме мукомолу Мартьянову; ему не верилось больше, чтоб оно дало хоть какой-то результат. Однако он все же отправил его.

Мартьянов, получив письмо, долго всматривался в не по-русски округлый почерк, вчитывался в нерусский склад предложений, прежде чем вспомнил лицо случайного собутыльника в ресторане «Париж». Но раздумывал он недолго.

Земская управа была от него через улицу. Швейцар всегда выходил встречать его к стеклянной двери. Он подбирал слова богача у самой земли и, отвечая, кидался открывать перед ним все двери. Сегодня швейцар проводил Мартьянова к секретарше Зуевского, Софье Антоновне. Секретарша помещалась за деревянной перегородкой, как бы сдвинутой с места ежедневным напором мужицких тел. Мартьянов, разумеется, входил к Зуевскому прямо и без доклада.

Результат посещения Мартьяновым Зуевского сказался случайно в тот самый день, когда товарищи Томана единогласно признали его главой подготовительного комитета для организации союза чешских пленных. Прямо с этого заседания Томана вызвали в комендатуру лагеря.

Плечистый, корректный комендант, полковник Гельберг, православный немец, молча и аккуратно подписывал какие-то бумаги, оставив Томана стоять у двери; наконец, не поднимая глаз, полковник, готовясь подписать очередную бумагу, спросил:

— Вы инженер?

— Да.

Выдержав новую паузу, полковник положил ручку, и глаза его остановились на Томане.

— На вас поступил запрос, — сказал он. — Не согласитесь ли вы работать у нас… по вольному найму и, конечно, по специальности? Я не собираюсь принуждать вас, я уважаю ваше положение, мое дело только спросить вас, и…

Но прежде чем комендант закончил фразу, у Томана вырвалось слово, закипевшее в крови.

— Согласен!

Комендант сделал серьезное лицо и взялся за ручку.

— Вы разбираетесь в строительстве?

— Нет — в машинах…

— Ну… пожалуй, это все равно. Инженер должен разбираться во всякой технике! Это уж они сами пусть решают. Благодарю. Можете идти.

Возвращение Томана из комендатуры положило конец заседанию. Все приготовления пошли прахом. Но Томан победно сиял, и кадеты восприняли это событие как неожиданный успех. Один лишь Горак все допытывался растерянно — как же теперь с организацией?

В ближайшие дни все они, как и сам Томан, упивались самыми широкими перспективами: нежданно-негаданно открылся выход к свободе, к работе «среди русского народа»!

Но прежде чем они успели насладиться этими перспективами, прежде чем обговорили все планы, возникшие при этом, в лагерь прикатила линейка, которой правила загорелая девушка, и. писаря, исполненные усердия и почтения, бросились разыскивать Томана. Весь лагерь с любопытством глазел на сцену прощания, и кадеты постарались изобразить отъезд Томана как свое торжество.

Девушка, державшая вожжи, от смущений хмурилась и, не оглянувшись, стегнула лошадку чуть ли не раньте, чем Томан со своими скромными пожитками успел усесться; бурные возгласы кадетов: «Наздар!» — понеслись уже вслед клубам пыли, поднятой линейкой.

И через минуту из глаз Томана скрылся весь лагерь.

Раскачиваясь, приблизились дома на знакомой улице. Томан ждал, что его повезут на мартьяновскую мукомольню, но девушка свернула в незнакомые улицы, и вскоре они выехали за город, в черно-зеленые поля. Томану чудилось, что поля торжественно раскрывают ему объятия. Лошадка выбивала копытами облачка пыли из убегающей назад дороги. А Томану хотелось кричать от радости — ведь он был у цели своих желаний!

— Девушка! — с неожиданной смелостью окликнул он возницу. — Как тебя зовут?

— Настасьей…

Она не оглянулась.

— Ты откуда?

— Из имения.

Тут только Настя обернулась и смерила Томана посмелевшими глазами. Он в ответ легонько подтолкнул ее.

— Красавица… Понимаешь?

— А вы издалека?

— Очень.

— Немец?

— Ну нет! Неужели ты думаешь, немец мог бы так вот ехать с тобой? Я — чех. Знаешь, где Чехия?

— Бывали у нас немцы. И австрияки. А вот чехов не было.

— Вот, а теперь будут только чехи!