Город лестниц - Роберт Беннетт

Камень выдержит. Должен выдержать. Если он все сделает правильно, мост не обвалится.

Сигруд слышит плеск воды. Он смотрит вправо и видит в тени моста геометрически правильный круг полыньи. Вода качает в ней густой слой деревянных обломков. Видимо, это обломки шалаша, а те, кто в нем сидел, давно погибли.

Наконец он подходит к свисающей веревке, сворачивает в кольцо конец буксирного каната и затягивает его узлом из корабельной веревки. Узел настолько привычен, что пальцы вяжут его сами.

А пока вяжет узел, вспоминает.

Он вспоминает, как кинулся домой, после того как узнал о перевороте. И как прибежал, а на месте дома – пепелище, и нет никого. И вокруг все разворочено, и земля солью посыпана.

Он вспоминает, как откопал в мокром пепле выгоревшей спальни хрупкие белые косточки. Как рыл могилы во дворе. Как хоронил обгоревшие, развалившиеся на части неполные скелеты, не разбери-поймешь, где чья косточка. Посмертная головоломка, оставшаяся от человеческих жизней.

Он не смог узнать в них жену и дочерей. Но постарался изо всех сил разгрести кости на три кучки. Потом он их похоронил и оплакал.

Так. Хватит.

Сигруд привязывает оставшиеся канаты к петле на буксирном тросе, а противоположные концы веревок вдевает в гарпуны и закрепляет. И вонзает гарпуны в лед, в линию, каждый в пятидесяти футах от другого.

Перед центральным гарпуном Сигруд ставит на лед фонарь. И вычерчивает острием алебарды четыре глубокие, длинные линии, сходящиеся в одной точке – прямо перед фонарем. Закончив трудиться, он оглядывает распластавшуюся на льду огромную звезду. А потом он садится в этой точке голыми ягодицами на лед, кладет на колени алебарду и ждет.

Где-то безутешно крякает утка.

С восточного берега ветер доносит обрывки истошных воплей.

Сигруд пытается сосредоточиться на настоящем, но воспоминания не отступают. И не дают покоя.

Он вспоминает, как объявили: теперь у нас новая страна, называется Дрейлингские республики. Это уродливое образование с трудом можно было назвать страной, да и название вызывало только грустную улыбку: какие такие республики? Обычные пиратские государства, алчные и погрязшие в коррупции.

Сигрудом тогда владели горе и гнев. Как и многие, он решил не сдаваться без боя. И, как и многие, проиграл, попался. Его бросили в Слондхейм, в тюрьму на утесе, чтобы он пожалел, что не умер. Так они сказали.

И оказалось, что не соврали. Он не знал, сколько лет провел в одиночной камере на жидкой овсянке, ведя долгие разговоры с самим собой. Конечно, отчасти вина лежала и на нем: как только его выпускали, он тут же набрасывался на первого встречного, пытаясь убить. Часто у него получалось. И тогда они решили: хватит. Сигруд выходить из камеры больше не будет. Пусть живет и сдохнет во тьме.

Но однажды открылась щель в двери его камеры, и Сигруд увидел странное лицо. Таких ему раньше видеть не приходилось: то была женщина со смуглой кожей и длинным носом, темными глазами и губами, а еще на лице она носила – подумать только! – какую-то стеклянную штуку: у нее перед каждым глазом по прозрачному кругляшку было. Однако всякое изумление улетучилось, когда лицо сообщило: «Твои жена и дети живы и в безопасности. Мне удалось их отыскать. Если хочешь поговорить со мной, я вернусь завтра».

И щель с грохотом закрылась. Послышался звук удаляющихся шагов.

Так Сигруд впервые увидел Шару Комайд.

Сколько лет они уже вместе работают? Десять? Одиннадцать? Какая разница, если подумать. Какой прок в этих годах, в этой новой жизни…

Сигруд смаргивает. Веки слипаются от натекшего жира.

Он думает о детях, которые стали ему чужими, о том, что они уже выросли. И о молодой женщине, которая некогда была его женой. Наверное, она уже по новой вышла замуж, и у его детей теперь новый отец…

Он смотрит на свои ладони. Они покрыты шрамами и блестящим жиром. Сигруд не узнает свои руки.

На горизонте подо льдом мигает слабый желтый свет.

Сигруд стирает жир с ладоней, проверяет, не скользит ли в пальцах древко алебарды.

«Все идет так, как должно идти, – думает он. – Холод, тьма, во тьме ждет смерть».

Сигруд ждет.

Желтый огонек подплывает все ближе и ближе, грациозно и плавно перемещаясь подо льдом. Сигруд слышит постукивания – словно бы слепец с тросточкой приближается. «Оно прислушивается, – думает он, – к отзвукам, чтобы понять, что там на поверхности».

Теперь лед поскрипывает под ним. Желтое свечение в двадцати футах, а само световое пятно – не менее фута в поперечнике. Похоже на глаз гигантского кальмара… Да, помнится, ел он такого кальмара, потушили в рыбном бульоне и съели. И его было крайне непросто выловить, того кальмара…

Сигруд не видит сквозь лед, но слышит, как что-то пощелкивает в пятнадцати – нет, в десяти футах от него. Оглянувшись, видит, что вокруг выпиливается правильный круг, а еще видит, что правильно оценил ширину тулова чудища: круг пересекает все четыре линии, что он вычертил на льду. Сейчас дрейлинг словно бы сидит в центре огромного белого пирога, разрезанного на восемь частей.

Он медленно встает. Лед жалобно скрипит под ногами – столько раз его резали и царапали, ему трудно держать человека… Сигруд выдергивает гарпун и встает в центр круга.

Под ним извивается что-то темное. Желтый свет подплыл ему под самые ноги.

«Интересно, – думает дрейлинг, – сумею ли я узнать, каков ты на вкус…»

Правой рукой заносит гарпун. Делает глубокий вдох.

И вот, не дожидаясь, что тварь подо льдом закончит выпиливать круг, он поднимает зажатую в левой руке алебарду и с размаху бьет массивным клинком по льду.

Тот тут же раскалывается у него под ногами, и Сигруд проваливается в ледяную воду.

Урав – так его назвала Шара – не ожидает нападения и отпрядывает в сторону. Сигруд кажется себе крохотным перед надвинувшейся клубящейся темной массой – ласточка против грозовой тучи.

Сигруд видит, как шевелятся десятки щупалец, видит огромный глаз с красными прожилками сосудов, а под глазом – пасть футов шесть в ширину… но пасть пока закрыта.

Он бьет гарпуном, зазубренное острие глубоко входит в черную плоть Урава в нескольких дюймах от огромного глаза.

Урав разевает пасть – от боли, не от желания напасть и съесть. Единственный глаз теперь уставлен на Сигруда, а тот размахивается алебардой и с размаху всаживает ее твари в пасть. В воде, как огоньки фейерверка, разлетаются блестящие белые зубы.

Урав извивается от боли и ярости. Щупальца выстреливают вперед, обвивают Сигруда за ногу, но соскальзывают по толстому слою жира. Более того, такое впечатление, что жир их обжигает, – Урав отдергивает щупальца, словно ему больно, и Сигруд видит, что на черной коже вспухают волдыри.

«Если Шара узнает, что ее трюк сработал, – думает дрейлинг, – то вообще никогда с меня не слезет…»

Вода вокруг кипит, его снова пытаются схватить за лодыжку, щупальце снова соскальзывает. Урав теперь полностью сосредоточен на нем, вокруг завиваются бесчисленные щупальца, готовясь нанести решающий удар.

Время выбираться из воды! Левой он нащупывает канат – крепко держится, хороший узел – и поднимает себя из воды на лед.

Тело протестует против резкой смены температуры, но Сигруд заставляет себя забыть об этом – надо бежать, быстро бежать за воткнутым справа гарпуном. За ним раскалывается на мелкие части лед, на бегу он оборачивается: Урав дергает и тянет за канат, разбивая лед вокруг, но оборвать веревку не может.

Разъяренная тварь выкидывается из воды, тысячи конечностей продвигают вперед похожую на связку луковиц башку. Щупальце змеится вперед и хватает Сигруда за левую руку, коготь впивается в бицепс, он падает лицом вниз и чувствует, что его волокут по льду.

Он пытается удержаться, высвободиться, но щупальце держит крепко, хотя черная кожа шипит там, где касается тела. Урав рычит от боли и бешенства, колотит по льду, взбивая его в снежную крошку: нет, нет, ревет чудище, врешь, не уйдешь.

Сигруд рубит по щупальцу алебардой – раз, два, вот тебе! Хватка ослабевает, и с тихим хлопком Сигруд высвобождается.

«Слава всем морям, – думает Сигруд на бегу, – за то, что эти коровы нагуляли хороший жирок…»

– Стреляйте! – орет сверху Незрев. – Утыкайте эту тварь болтами!

Болты свистят в воздухе, бьют в лед. Многие застревают в панцире Урава. Тварь пронзительно вопит и бьется на канате, который гудит, как гитарная струна.

Сигруд хватает второй гарпун, но Урав уже переключился на людей на мосту. Щупальца взмывают вверх, шевелясь, как клубок кобр, и обрушиваются на мост. Удару вторят крики ужаса, два тела срываются и падают вниз с дальней стороны моста. «Пожалуйста, – думает Сигруд, – пусть это будет не Шара!»

Одно из щупалец свивается, в нем зажат размахивающий руками и ногами полицейский. Урав запихивает его в разверстую пасть. По льду бежит глубокая трещина – зимний панцирь реки не выдерживает веса дерущихся.