Роксолана. Страсть Сулеймана Великолепного - Павел Загребельный

Но это не успокоило Роксолану. Наверное, есть вещи о которых запрещено думать. Ибо подумаешь ты — подумает об этом и кто-нибудь другой. Жестокая жизнь научила ее никому не верить. Даже богу, хотя к этому приучена была от рождения. Люди гибнут чаще всего не от слабости, не от недостатка сил, а из-за чрезмерной доверчивости. Она совершила непростительный грех, доверив опасно-огнепальные мысли о своей земле даже самой себе. И вот расплата! Они уже перестали быть ее собственностью, право на них заявляет этот пришелец.

Хотела все же проявить наивысшую справедливость даже к такому человеку, потому еле заметным жестом указала евнухам, чтобы подняли князя с колен и поставили перед нею как равного.

Вишневецкий истолковал это как поощрение и начал выпрямляться и пыжиться в пределах дозволенной сильными его стражами свободы, а Роксолана с безнадежным любопытством, смешанным со страхом, рассматривала этот угрожающий образчик человеческой породы, который внешне мог казаться чуть ли не совершенным, хотя в душе у него клубилась тьма почти адская. Такими проходимцами наполнены ныне, вероятно, все земли. Если у них есть к тому же еще кое-какие способности, тогда они могут прославиться и даже посягают на то, чтобы сравниться с гениями и титанами, но не поднимаясь до их высот, а коварно стаскивая гениев к своей низости и ничтожности. Откуда они берутся, какие матери их рождают и почему она должна стать жертвой одного из таких проходимцев с темной душой?

Но никто не должен был знать, как кипит ее разум. Спокойная, слегка улыбающаяся, сидела на пышном троне, почти ласково посматривала на Вишневецкого, отчего тот бодрился больше и больше; немного подумав, спросила, как же князь сможет выполнять султанскую волю в такой великой и, насколько ей известно, непокорной земле. Князь с бодрым нахальством сразу же заговорил о Днепре. Дескать, ко всему на свете есть ключ. Нужно только его найти, подобрать. Ключ ко всей Украине — Днепр. По Днепру она вытекает в широкий мир, а широкий мир ныне — это Османская империя. Стало быть, кто станет на этой великой реке, тот будет иметь в руках всю землю, будет надзирать за ней, словно сам господь бог. Какие у него мысли! Стать на Днепре, укрепиться в низовье реки, схватить Украину за горло и вот так защитить от казаков Крым и Стамбул.

Точно так же спокойно султанша прервала княжеские разглагольствования и спросила, кого и от кого он хочет защитить.

Вишневецкий снова повторил:

— Империю от казаков.

— Ага, — сказала она, — ей тут пытаются доказать, Украина нападает на османцев и на крымчаков? Может, князь еще не знает, что она, султанша, тоже по происхождению с Украины? До сих пор у нее было несколько иное представление о положении вещей. Теперь ясновельможный князь пробует раскрыть ей глаза. Дескать, нападает ее народ, а не на него нападают людоловы и грабители. А как же тогда быть с этой песней:

Зажурилась Україна, що нiгде прожити,Гей, витоптала орда, кiньми маленькiї дiти.Ой, маленьких витоптала, великих забрала,Назад руки постягала, пiд хана погнала.

Может, тогда и она когда-то маленькой нападала на орду, а не орда на нее в родном Рогатине?

Князь не очень был обескуражен такой недвусмысленной речью, от которой другой человек замолчал бы. Вишневецкий тотчас начал оправдываться. Падал то на одно, то на другое колено перед великой султаншей, просил милостиво извинить его за слишком горячие высказывания. Он всегда становится жертвой своей натуры. Назвал казаков, а имел в виду не этих рыцарей свободы, с которыми, собственно, и хотел бы послужить великому султану, а тот людской сброд, который отравляет жизнь всем достойным людям. Разве бы и он сам не сидел спокойно в своих имениях, если бы этот сброд не баламутился непрестанно и, можно сказать, возмутительно-преступно?

Роксолана, казалось, только и ждала этих слов.

— Князь имеет намерение оберегать великого султана от сброда? — спросила она. — Но как же может сделать это тот, кто не умеет оберегать самого себя?

И когда князь, передернувшись, раскрыл было рот для новых объяснений, она утомленно сказала, что уже не хочет знать больше, чем знает. Пусть князь спокойно ждет в их преславной столице, а она тем временем велит написать о нем падишаху, которому, единственному, надлежат здесь все решения.

Руки поцеловать князю не дала. Спрятала руки под себя, как это умела когда-то делать валиде Хафса, поведя бровью, показала бостанджиям, чтобы вывели этого человека. Вишневецкому едва кивнула головой, а может, только сделала вид, что кивнула, а у того свет померк в глазах. Но он был слишком самоуверен, чтобы ощутить свое поражение и угрозу в поведении султанши. Угроза была разве лишь в том гигантском рубине, который висел над троном и напоминал сгусток тигровой крови. Да и то неизвестно еще, кому угрожает этот кровавый камень.

Вишневецкий выходил из Баб-ус-сааде в чванливом и самоуверенном настроении: у него не было сомнения, что он пленил эту прославленную султаншу, перед которой дрожит вся Европа. Вот так запросто отвернулся от своего короля, порвал с ним, прибыл в эту чужую столицу, предстал перед владычествующей женщиной, ошеломил ее и очаровал.

Лишь оказавшись за вторыми воротами, на огромном янычарском дворе, где уже словно бы и не ощущались стены Топкапы, а уцелевшая от византийцев церковь святой Ирины светилась таким успокоительным розовым сиянием, Вишневецкий вспомнил о том, что забыл пожаловаться султанше на невыносимые условия своей жизни в Стамбуле. Ему должны были бы немедленно подарить роскошный дворец над Босфором, а тем временем он, Димитр Корыбут, князь Вишневецкий, изнывает во чреве грязного стамбульского рынка. В каком-то ужасном караван-сарае, у ворот которого мелкие воришки продают краденую обувь, растрепанные цыганки с утра до вечера выкрикивают непристойности, в мангалах непрерывно жарят смердящую жирную баранину, шум не утихает ни днем, ни ночью, а вокруг грязь, смрад, нечистоты. Да еще и тоска ожидания султанского слова, которого неизвестно когда дождешься, да и дождешься ли вообще.

Все это князь торопливо прокричал в лицо Гасану, который должен был сопровождать его до караван-сарая на Долгой улице, но Гасан прослушал это невозмутимо.

— Где велено, там князя и поместили, — сказал спокойно.

— Оскорбление княжеского сана! — закричал Вишневецкий. — Я должен был сказать султанше, и все изменилось бы, как и надлежит моему достоинству.

— Нужно было сказать. Сказанного не вернешь, но несказанного тоже не вернешь, — заметил Гасан.