Мамины субботы - Хаим Граде

Солдаты рассредоточиваются по эшелону, а командир бежит к локомотиву и машет руками, сигналя, чтобы поезд тронулся. На нашу платформу поднимается молодой солдат с костлявым лицом, серыми глазами и небритым, колючим подбородком. Вслед за ним карабкается кудрявый лагерник и садится на прежнее место среди арестантов.

Как только на платформе появляется солдат в длинной шинели и с винтовкой, к нему с паспортами протягиваются десятки рук. Он бросает взгляд на первый паспорт и хочет его вернуть, но другие беженцы суют свои носы в документ соседа, не доверяя солдату, — вдруг он что-то просмотрел. Через минуту проверенный кричит недоверчивым спутникам:

— Я вам свой паспорт показал, теперь вы мне свои покажите!

Поезд трогает. Солдат и его добровольные помощники широко расставляют ноги, чтобы удержаться на качающемся полу, и проверка продолжается. Заводской рабочий, предъявивший всем свой паспорт, победно машет раскрытой книжечкой и показывает на меня:

— А он?

— Ваши документы. — Солдат останавливается рядом со мной, и у меня замирает сердце. Я вижу, что они ищут жертву, а я с запада. Еще в Борисове, поднимаясь на платформу, я слышал шепот, что западные жители помогали немцам прогнать Красную Армию и кроваво рассчитались с русскими, не успевшими бежать из новых советских областей.

Солдат заглядывает в паспорт. Вокруг него стоят мои соседи, холодно, отчужденно, словно забыв, что все это время мы ехали вместе. Командирша, которая во время ссоры с рабочим заступилась за меня, а потом попросила принести воды, тоже сидит с гневным лицом, будто готовясь отрицать, что знает меня, когда я призову ее в свидетели.

— Еврей, — бормочет солдат и возвращает мне паспорт. Командирша поднимает голову и весело, по-свойски, даже преданно смотрит на меня.

Проверяющие окружают заключенных. Те говорят, что у них нет документов. Паспорта отобрали при аресте, а когда арестантов выпускали, некому было выдать им бумаги. Их освободили, когда немец был у самого лагеря, и начальники разбежались первыми.

— Каждый немецкий шпион может сказать, что у него нет паспорта, потому что он освобожденный заключенный, — встревает заводской рабочий.

— Встаньте, мы посмотрим, что у вас с собой, — приказывает солдат.

Лагерники встают медленно, лениво, с застывшим отчаянием на лицах. Только арестант с русыми кудрями остается сидеть, привалившись спиной к ящичку, который загораживали собой заключенные.

— Встань, — командует заводской рабочий. — Что там у тебя за спиной?

Арестант продолжает сидеть, раскинув ноги на опустевшем дощатом полу и запрокинув голову. Он замер и напряженно смотрит на проносящиеся мимо телеграфные столбы. Наконец по его окаменевшему лицу проходит дрожь — и, вытянув вперед руки, он вскакивает и слетает с платформы быстрее птицы.

Все стоят в растерянности, онемев, застыв на своих местах. Солдат бросается к краю платформы, за ним следует заводской рабочий с жадным огоньком в глазах. Я вцепляюсь руками в пол: не вскакивать! не смотреть! Еще подумают, что я тоже хочу спрыгнуть… Солдат стреляет, и по его лицу, развернутому ко мне в профиль, я понимаю, что он не попал. Он стреляет второй раз, и заводской рабочий аж подскакивает от удовольствия:

— Есть!

Солдат стреляет в третий раз, и рабочий смеется:

— Точка!

Беглеца подстрелили.

Солдат стоит бледный, спокойный, с холодным блеском в серых глазах и жестокой победной улыбкой в уголках сжатого рта. Мои соседи вдруг изменились. Они больше не кричат от радости, не грозят кулаками, их лица сдержанны, серьезны, лбы наморщены. На других платформах, с которых было видно, как упал подстреленный беглец, тоже стало тихо, так тихо, что я слышу, как стонут вагонные колеса, словно в них вселились предсмертные хрипы жертвы.

Солдат подходит к окаменевшим лагерникам и севшим голосом приказывает им открыть ящичек, который загораживал спиной беглец. Заводской рабочий подбегает к ящичку прежде, чем арестанты успевают двинуться. Он рывком открывает его и проворно вытаскивает содержимое. Внутри лежат темно-синяя блуза, пара штанов того же цвета, фонарь с батареей, сложенная карта, короткий и широкий полевой нож в кожаных ножнах.

— Значит, парашютист. — Заводской рабочей вытаскивает синюю блузу, словно хочет ее примерить. — Он мне с первого взгляда не понравился.

— Он сидел с нами в одном лагере в Литве, как же он мог быть парашютистом? — подает голос здоровенный лагерник, который не захотел сказать рабочему, за что его посадили.

— Он был дурачок, а чемодан нашел, — вставляет другой заключенный. — Дурачок, спрыгнул от страха.

— Так вы знали об этом чемоданчике? — спрашивает солдат побелевшими губами.

— Знали, — отвечает первый арестант. — Мы ему говорим: «Где ты это взял?» А он: «Кто-то потерял, а я поднял». Так он нам сказал. А что внутри, мы не знали.

— И вы всю дорогу берегли чемоданчик, загораживали его своими задницами, потому что парень пообещал вам часть вещей? — Заводской рабочий вытягивает шею, как хищная птица.

— Да, он сказал, что, когда мы прибудем в Оршу, он с нами честно поделится. Но что внутри, мы не знали, — повторяет первый лагерник устало, тихо и печально, словно он уже попрощался с жизнью.

Беженцы стоят, немые и глухие, не смотрят друг на друга и стараются казаться равнодушными. Только командирша не может сдержаться. Она поворачивается к рабочему, и ее лицо кривится от отвращения и ненависти.

— Сволочь проклятая!

— Заткнись! — налетает на нее рабочий. — Я русский человек и защищаю страну от шпионов!

— Собака ты, а не русский человек! Мой муж на фронте, а ты драпаешь в тыл, спасая свою собачью шкуру! — сплевывает командирша.

— Замолчите! — сквозь зубы шипит солдат, и в этом шипении слышится такая угроза, что все беженцы мгновенно рассаживаются по местам. Командирша прижимает к себе детей, гладит их по головкам и качает, словно баюкая.

От далекого локомотива ветер приносит клубы дыма и гонит их над нашими головами. Дым становится все гуще, все чернее. Он смешивается с плывущими навстречу низкими облаками. Беженцы молчат, уйдя в себя, отодвинувшись от заводского рабочего, который лежит в углу отдельно от всех, и от солдата, который стоит посреди платформы, опершись на винтовку. Густое молчание висит как мрачная туча.

Дождь

Опускается ночь. Поезд снова въезжает в военную зону и останавливается. Из дальних вагонов доносится громкий приказ караульным постам: сойти с платформ и встать вдоль эшелона, не давая эвакуированным покинуть поезд. Наш солдат молча слезает с платформы. Ему не надо повторять приказ.

Я кладу голову на рюкзак, накрываюсь пальто и хочу вытянуть ноги. Но вокруг лежат скорченные тела, и я тоже вынужден лечь скорчившись. У меня невыносимо болят колени. В них словно ввинчиваются железные винты, они входят все глубже, и я чувствую, как костный мозг вытекает у меня через затылок. Как хорошо было на шоссе между Минском и Борисовым! В поле, в лесу и даже в ямах я мог распрямиться. Пустое солнечное шоссе между Минском и Борисовым живет во мне своей тайной жизнью. Как она дорога мне, эта полная опасностей дорога, как дороги встреченные там тени: задумчивые и тихие, с печальной улыбкой, лица людей, уже представших перед судьбой. Они следуют за мной, успокаивают и утешают, говоря, что я не повинен в смерти спрыгнувшего с платформы дурачка.

Я чувствую, что сбившиеся вокруг меня беженцы тоже не спят. Наверное, как и я, они думают о невинно расстрелянном. Но никто из них не пнет сапогом проклятого заводского рабочего, который способствовал этому убийству. Провокатор лежит себе в своем уголке и, должно быть, печалится, что и меня заодно не пристрелили. Заключенные знали наверняка, что их товарищ невиновен. Ведь он сидел с ними в одном лагере в Литве. И все-таки они побоялись остановить солдата, крикнуть ему, чтобы он не стрелял.

Заключенные сказали, что они из литовского лагеря. Я знал, что есть лагеря в Архангельске, в Иркутске и Якутске, но в Литве? Советы присоединили нас только год назад, когда же они успели создать в Литве лагеря? В Вильне говорили, что русские строят секретные аэродромы, прокладывают тракты и укрепляют границы, но что за рабочие осуществляют это строительство, мы не знали. Теперь понятно! Из Вильны людей ссылали в Сибирь, а из Сибири отправляли в Литву. Я разъезжал по соседним местечкам, гулял по лесам и не знал, что делается вокруг, не догадывался, что хожу по скрытым ямам.

Где-то наверху грохочет гром, он разражается над головой и разбивает вдребезги мои мысли. Я бросаю взгляд из-под пальто и вижу, что небо затянуто тучами. На эшелон нападает ветер, он раздувает и рвет одежды беженцев, забирается под покрывала и швыряет медные дождевые капли в натянутый брезент. Протягиваются руки, приподнимаются головы. Люди хотят удержать развевающиеся одежды, но ветер бесится и хлещет со всех сторон. Головы опускаются, втягиваются назад в плечи, тела съеживаются, жмутся друг к другу и снова лежат, промерзшие и застывшие, согнутые и погруженные в себя.