Белые цветы - Абсалямов Абдурахман Сафиевич

— Простите, Ильхамия, я задумался и действительно не заметил вас.

— Что же это за тяжелые мысли клонят вниз голову джигита? — Теперь Ильхамия уже не могла скрыть обиды, и потому жеманство ее было явно фальшивым.

— Так, жизненные неурядицы, — ответил Мансур, не замечая ни вибраций ее голоса, ни смены настроений.

— Неурядицы?! — Теперь Ильхамия победно взглянула на него краешком смеющихся глаз. — А я только вчера вернулась из Гагр. Признаться, соскучилась по Казани!

— Что это вам вздумалось поехать на курорт в такое время года? — удивился Мансур, упорно не обращая внимания на ее заигрывания.

— Ах, Мансур, не задавай ребяческих вопросов! Для тех, кто умеет и хочет жить по-настоящему, курорт открыт круглый год. Можно ведь не замечать зимы… Что это мы остановились посреди тротуара, мешаем людям? Посидим в садике. Нельзя быть вечно занятым человеком! — Ильхамия уверенно взяла его под руку.

Она говорила без умолку, восторгалась Гаграми, хвалила предприимчивых людей, «умеющих жить», охала, вздыхала над судьбой неумелых и недогадливых. Но так как Мансур слушал равнодушно, она вынуждена была замолчать.

Они все же сели на скамью. Деревья стояли в инее, словно в пышном цвету. Было тихо и тепло.

— Ну, как ваши живы-здоровы? — все еще пыталась завязать разговор Ильхамия. — Я собиралась зайти проведать, да, признаться, терпеть не могу эту вашу полусумасшедшую Фатихаттай. Впрочем, в вашем доме вряд ли кто вспоминает обо мне! — Ильхамия вновь перешла на свой кокетливый тон.

— Нет, почему же, — невольно усмехнулся Мансур. — Фатихаттай нет-нет да и скажет: «Вот хорошо, когда никто не беспокоит по телефону».

— Ты грубиян, Мансур! Невозможный грубиян! А ну-ка, скажи, за что ты меня разлюбил? — играя глазами, Ильхамия посмотрела на него, как бы говоря: «Вот я тебя прутиком!»

— Не знаю, — равнодушно ответил Мансур. И добавил: — Я не знаю — любил ли.

— А я знаю! Все знаю! Нас умышленно разъединили! — быстро проговорила Ильхамия.

— Это что же, очень большое несчастье? Конец мира?

— Не смейся! — уже по-настоящему обиделась Ильхамия. — Это все работа той красотки. Ты знаешь, о ком я говорю. Она хочет сразу поймать двух зайцев. — Голос Ильхамии стал язвительным. — Нет, не выйдет у нее! Как побыла делегатом, сразу слишком многого захотела. Быстренько перевелась в Казань! Подумаешь, общественный деятель! И джизни она сделала предметом насмешек, он только о ней и бредит. И ты из-за нее переменился…

Лицо у Мансура стало серьезным, он покачал головой.

— Относительно вашего джизни ничего не могу сказать, а что касается меня, «красотка» не сделала мне ничего плохого.

— Просто ты упрямый человек, Мансур. И к тому же слепой, ничего не видишь. А возможно — и дурак круглый… Если б я не приняла кое-какие меры…

— То что было бы?

— Свадьба была бы, вот что! — выкрикнула Ильхамия. — А может, и была уже… Он ее катает на своей машине… Мне — наплевать. Но жаль отдавать джизни во власть этой интриганки…

Мансур упорно молчал, уставившись на свои сложенные на коленях руки.

— Что, не веришь?! Так покажи свои ладони гадалке, она тебе все выложит. На базаре цыганки толпами шляются! — кольнула девушка.

— Вы ошиблись, Ильхамия. К гадалке идти я не собираюсь. Но вот раздумываю: слишком тяжела у меня ладонь, если поглажу вас по щеке, пожалуй, сверну скулу.

— Что?! — Ильхамия вскочила, словно ее ужалила пчела. — Повтори, что ты сказал!..

Мансур устремил взгляд на ажурный кран, стоявший на той стороне улицы, и словно забыл о разъяренной Ильхамии. Забросил руки за спину скамьи, шапка у него съехала на затылок, волосы прядями упали на широкий лоб, лицо сосредоточенное, сердитое.

Ильхамия повернулась и ушла. Мансур тоже поднялся со скамьи, спустился на берег Кабана. Озеро покрыто льдом. Не понять, где они сидели с Диляфруз? Кажется, вон под тем одиноким деревом, что маячит вдали. Нет, это не то дерево… То было наклоненное, а это стоит прямо… Любопытно вертится колесо жизни: не так давно Диляфруз отказала Мансуру, а сейчас он буквально прогнал от себя девушку. Словно по чьему-то недоброму умыслу повторяются эти круги…

Мансур вернулся домой уже в сумерки. Из зала выбежала Гульчечек, бросилась на шею отцу. Тут же принялась рассказывать обо всех новостях за день: они с Фатихаттай ходили на базар, катались на санках; у бабушки болела голова, куклу задавила машина, у нее сломалась рука, хирург сделал операцию; теперь дедушка с бабушкой ушли в гости к дяде Мише.

Мансур поднял дочку на руки, поцеловал в обе щеки:

— Ты сегодня колючий! — недовольно сказала Гульчечек, высвобождаясь из его рук.

Мансур умылся, сел к столу. Фатихаттай молча поставила на стол мясо, лапшу, кисель. Потом и сама присела на стул в сторонке, сложив руки на груди.

— Где пропадал? Гульшагиду не видел?.. Почему она совсем перестала бывать у нас? — спрашивала она, глядя исподлобья.

В голосе ее слышался упрек. Мансур ответил ей в том же тоне:

— Должно быть, некогда ей заходить. Говорят, к свадьбе готовится.

— Какая еще свадьба? — отмахнулась Фатихаттай. — За кого это она выходит?..

— Наверно, за Фазылджана.

— И ты повторяешь, дурачок, чужую брехню! — резко оборвала Фатихаттай. — Слова путного от тебя, не услышишь. Как же, держи карман шире, достанется Гульшагида этому петуху.

Не желая пререкаться с Фатихаттай — язык у нее достаточно наточен, — Мансур вышел в зал и, присев к роялю, заиграл с непонятной тоской и яростью.

Звуки будто звали кого-то, порывались к кому-то, потом бешено, словно волны морского прибоя, ударялись о берег, рассыпаясь тысячами брызг. Но вот вступила задумчивая, печальная и величественная мелодия; кажется, в саду осыпаются цветы и листья, где-то замолкает и останавливает свое течение иссякнувший родник. И вот опять нарастают беспокойство и тревога, звуки снова ищут и зовут, порываются, бегут, сталкиваются, падают, — сверкают молнии, грохочет гром… Наконец в природе устанавливается тишина. Заходит солнце. Выплывает луна на небе…

Что творится с Мансуром? Слезы сдавливают горло. Нет, нет! Только не слабость! В нем снова просыпается непокорность судьбе. Снова гремят могучие, страстные, полные надежды звуки… «Гульшагида обо всем теперь знает. Юматша сказал ей…» Должно быть, Мансур выкрикивает эти слова под музыку и начинает еще яростнее ударять пальцами по клавишам… Глаза у него закрыты, он раскачивается в такт музыке…

Раздается резкий телефонный звонок. Мансур слышит, но продолжает играть. Трубку подняла Фатихаттай.

— Дома… Кто спрашивает?.. Из хирургической клиники?.. Сейчас позову.

Мансур нехотя прервал игру, подошел к телефону.

— Слушаю. Что? Что?! Не говорите пустое! Разве можно так шутить?.. Да, понимаю… Когда это случилось? Немедленно, сейчас же, готовьте операционную… Вызовите Наталью Владимировну. Кто там есть из врачей?.. Татьяна Степановна?.. Сейчас буду!

Он бросил трубку, схватил пальто с вешалки, коротко сказал встревоженной Фатихаттай:

— Юматша попал под машину! — и выбежал.

Фатихаттай плюхнулась на стул в передней, даже не успев ахнуть.

На улице Мансур остановил первую встречную машину и помчался в больницу. Пальто расстегнуто, шапка в руках — в таком виде он влетел в вестибюль:

— Халат быстро!

Навстречу ему вышла Диляфруз — лицо белее бумаги, губы трясутся.

— Мансур-абы…

— Знаю! — И, не сказав больше ни слова, Мансур побежал наверх, в операционную, шагая через две-три ступеньки, так что развевались полы халата.

Юматшу уже положили на операционный стол. Он был без сознания, лицо и губы словно мраморные, на лбу — холодные капли пота, дыхание еле ощутимо.

— Трещина в лобной части черепа, перелом левой ноги ниже колена, травма груди, — докладывала дежурный врач Татьяна Степановна Мансуру, пока он натягивал резиновые перчатки и подходил к столу.

Наталья Владимировна молча подала Мансуру скальпель. Раздумывать и колебаться было некогда… В ходе операции выяснилось, что у Юматши еще сломаны два ребра, порвана плевра и кровь просочилась в легкое…