Город и псы - Марио Льоса

– Хочу, – сказал Гамбоа. – Я вас слушаю. Почему вы убили того парня? И зачем вы написали мне записку?

– Я обманулся в ребятах, сеньор лейтенант: я хотел убрать Холуя. Да вы сами подумайте, в таком деле – всякий может ошибиться. Чихал он, что Каву исключат, лишь бы ему выйти на несколько часов. А что товарищ пропадет, ему наплевать. Как тут не обозлиться?

– Почему же вы передумали именно теперь? – спросил Гамбоа. – Почему вы не сказали правду, когда я вас допрашивал?

– Не то чтоб передумал, – сказал Ягуар. – Только… – Он помедлил немного и кивнул, соглашаясь с собственной мыслью: – Теперь я лучше понимаю Холуя. Для него мы были не товарищи, а враги. Я же говорю вам: я не знал, что это такое, когда все тебя презирают. Все издевались над ним, это сущая правда, а я больше всех. Не могу забыть его лица, сеньор лейтенант. Клянусь, сам не знаю, как я мог его убить. Я хотел избить его, напугать. А в то утро я вдруг увидел впереди его голову и прицелился. Разделаться с ним за весь взвод – вот что я хотел. Откуда я мог знать, что все остальные еще хуже него? Я думаю, меня надо посадить в тюрьму. Все говорили, что я так кончу, – и мать моя, и вы тоже. Можете радоваться, сеньор лейтенант.

– Я его не помню, – сказал Гамбоа, и Ягуар посмотрел на него с недоумением. – То есть я ничего не знаю о его жизни в училище. Некоторых я помню хорошо – как кто носит форму, как ведет себя на учениях. А вот Арану не помню. А ведь он проучился три года в моей роте.

– Не надо меня успокаивать, – растерянно сказал Ягуар. – Не говорите ничего, пожалуйста. Не люблю, когда…

– Я не вам говорю, – сказал Гамбоа. – И не собираюсь утешать вас. не беспокойтесь. Идите. У вас есть разрешение только на полчаса.

– Сеньор лейтенант… – начал Ягуар, застыл на секунду с открытым ртом и повторил: – Сеньор лейтенант…

– Дело об Аране закончено, – сказал Гамбоа. – Начальство больше не хочет и слышать об этом. Их не переубедишь. Легче воскресить Арану, чем доказать им, что они ошиблись.

– Вы не отведете меня к полковнику? – спросил Ягуар. – Вас бы тогда не отправили в Хулиаку, сеньор лейтенант. Не смотрите так на меня. Думаете, я не знаю, за что вам попало? Отведите меня к полковнику.

– Вы знаете, что такое напрасные жертвы? – сказал Гамбоа, и Ягуар пробормотал: «Как это?» – А вот, например, когда сдается безоружный противник, ни один мало-мальски сознательный боец не станет в него стрелять. Не только из моральных соображений, но и из военных тоже, хотя бы ради экономии. Даже на войне не должно быть напрасных жертв. Вы меня поняли? Идите в училище и постарайтесь, чтобы смерть Араны научила вас чему-нибудь в будущем.

Он разорвал записку, которую держал в руках, и бросил на землю.

– Идите, – повторил он. – Скоро обед.

– Вы не вернетесь, сеньор лейтенант?

– Нет, – сказал Гамбоа. – Может, встретимся когда-нибудь. Прощайте.

Он взял чемодан и пошел по проспекту в сторону Бельявисты.

Некоторое время Ягуар смотрел ему вслед. Потом подобрал бумажки, лежавшие у его ног. Гамбоа разорвал записку пополам. Соединив клочки, легко можно было ее прочитать. Он удивился, когда увидел, что, кроме разорванного листа бумаги, на котором он сам написал: «Лейтенант Гамбоа, я убил Холуя. Можете подать докладную и отвести меня к полковнику», там еще два клочка. Они составляли телеграмму: «Три часа назад родилась дочь. Роса чувствует себя хорошо. Поздравляю. Жди письма. Андрес». Ягуар разорвал бумажки на мелкие кусочки и, подходя все ближе к обрыву, разбрасывал их по ветру. Около одного из домов он замешкался – это было высокое здание, окруженное большим садом. Там совершил он свою первую кражу. Он пошел дальше, к набережной. Остановился, посмотрел на море, простиравшееся у его ног; оно было не такое серое, как обычно; волны ударялись о берег и быстро отбегали назад.

Все было залито белым, слепящим светом; казалось, сияющие дома освещают синее, безоблачное небо. Альберто боялся смотреть на сплошь застекленные стены, в которых сверкало и переливалось солнце: еще ослепнешь, чего доброго!… Пот катился ручьями под легкой шелковой рубашкой. То и дело приходилось вытирать лицо полотенцем. Проспект, как ни странно, пустовал; обычно в это время по мостовой медленно дефилирует поток машин, направляющихся на пляж. Альберто посмотрел на часы, но так и не увидел, сколько времени, – глаза его блуждали, зачарованные блеском стрелок, циферблата, золотого браслета. Это были прекрасные часы с корпусом из чистого золота. Прошлым вечером Богач сказал ему в парке Салазар: «Смахивают на хронометр». Он ответил: «Это хронометр и есть! Для чего же тогда тут эти четыре стрелки и два циферблата, как ты думаешь? А еще они противоударные и водонепроницаемые». Ему не поверили, и тогда он снял часы и сказал Марселе: «Урони их на землю, пусть посмотрят». Она никак не могла решиться, только испуганно вскрикивала. Богач, Элена, Эмилио, Пако и Малышка подзадоривали ее. «Бросить? Бросить? Серьезно?» – «Да, – говорил Альберто, – бросай, и дело с концом». Когда она разжала руку, все сразу замолкли, семь пар вытаращенных глаз ждали, что часы разобьются на тысячу осколков. Но часы только слегка подпрыгнули. Альберто поднял их и протянул Марселе: они остались целы – ни единой царапины на корпусе, идут нормально. Потом он сам погрузил их в воду, в малый фонтан парка, чтобы доказать, что часы водонепроницаемые. Альберто улыбнулся. Подумал: «Сегодня я выкупаюсь в них на Подкове». Отец подарил их ему на Рождество и сказал: «За хорошие отметки на экзаменах. Наконец ты становишься достойным своей семьи. Вряд ли у кого-нибудь из твоих друзей есть такие часы. Можешь похвастаться». И действительно, в прошлый вечер в парке часы стали главным предметом разговоров. «Да, отец умеет жить», – подумал Альберто.

Он свернул на Весеннюю улицу, и вдруг ему стало очень хорошо. Он шагал среди роскошных домов с пышными садами, по залитым светом сверкающим тротуарам, взгляд его блуждал по кружеву света и тени, лежащему на стволах деревьев и на ветках. «Здорово летом, – подумал он. – Завтра понедельник, а день пройдет так же, как сегодня. Встану в девять, съезжу за Марселой, пойду с ней на пляж. Вечером – в кино, а попозже – в парк. То же будет и во вторник, и в среду, и в четверг – так все лето. А там мне уже не придется идти в училище, соберу чемоданы – и в путь. Я уверен, что в Штатах мне понравится». Он еще раз посмотрел на часы: половина десятого. Если сейчас так жарит солнце – что же будет в одиннадцать? «Великолепный день для купания», – подумал он. В правой руке он нес плавки, завернутые в зеленое с белым полосатое полотенце. Богач договорился встретиться с ним в десять; он пришел слишком рано. До училища он всегда опаздывал. Теперь же все было наоборот, как будто он хотел наверстать упущенное: целых два лета провел он дома, ни с кем не встречаясь! А ведь ребята жили не так уж далеко, он мог бы пойти в любое утро до угла Колумба и Диего Ферре и возобновить дружбу – стоило только перекинуться парой фраз: «Привет. Зимой я не мог зайти к вам – интернат, знаете ли. А сейчас три месяца каникул, и я хочу провести их с вами и позабыть о дисциплинарных взысканиях, о военных и о казармах». Но Бог с ним, с прошлым; спасительная реальность солнечного утра, сияя, расстилалась перед ним; дурные воспоминания таяли как снег под ярко-желтыми лучами.

Нет, не совсем так. Вспомнишь об училище, и сразу становится не по себе, и весь сжимаешься, как мимоза от прикосновения руки. Правда, это неприятное ощущение становилось все более мимолетным: попала в глаз песчинка, помучился минутку, и все прошло. Когда он вспоминал училище два месяца тому назад, смятение и недовольство не покидали его весь день. Теперь же многое вспоминалось, как эпизоды из фильма. Лицо Холуя больше не преследовало его целыми днями. Он пересек улицу, остановился у второго дома и свистнул. Цветник, разбитый у входа, пестрел цветами; политый газон блестел на солнце. «Иду!» – раздался девичий голос. Он огляделся вокруг, но никого не увидел. Марсела, должно быть, шла по лестнице. Пригласит ли она его наверх? Альберто хотел предложить ей прогуляться до десяти. Он пройдется с ней под деревьями до трамвайной линии. Может быть, поцелует ее. Марсела появилась в глубине сада; она была в брюках и в легкой клетчатой блузке навыпуск, черной с вишневым. Она улыбалась ему, и он подумал: «Какая красивая». Глаза и волосы у нее были черные, кожа – идеальной белизны.

– Привет, – сказала Марсела. – Ты что-то рано сегодня.

– Если хочешь, могу уйти, – пошутил Альберто.

Вначале, особенно после того вечера, на котором он объяснился Марселе, он робел – ведь темная трехгодичная полоса отделяла его от милого мира детства. Теперь он чувствовал себя непринужденно и уверенно, мог без устали шутить и смотрел на других как равный, а иногда и с некоторым превосходством.

– Глупый, – сказала она.