Легкая голова - Ольга Славникова

Наряду с картинами, в квартире было много обрамленных фотографий, среди них половина детских. Принадлежность к старшим поколениям — и, скорее всего, к загробному миру — можно было распознать по неуклюжести парадных одежек, по качеству фотографических отпечатков, из которых самые старые напоминали смутные образы кофейной гущи. Тем не менее пяти-семилетние дедушки и внуки были почти на одно лицо: нежные, лопоухие, все как будто простуженные, верхняя губа надета на нижнюю тонким колпачком. Сходство было такое, что мальчики, жившие столетие назад, казались материальным предсказанием появления на свет своих потомков; может быть, поэтому, а может, из-за того, что все эти дети были уже по ту сторону черты, Максим Т. Ермаков долго не понимал, который из них Артем. Он не решался спрашивать у Маленькой Люси, никогда о сыне не говорившей, но подолгу, совершенно бесшумно, прибиравшейся в комнате, самой дальней по коридору. Однажды вечером, когда Маленькая Люся, подергав себя за отросшие волосы, убежала в парикмахерскую, Максим Т. Ермаков проник в святилище. Из черной рамки на столе глянул хмурый мальчишка, которому, по сравнительному впечатлению от снимков, сейчас должно было быть земных лет шестьдесят. Острая челка в форме воробьиного крылышка, глаза светлее лежащего под ними свинца, отчего кажутся стеклянными или ледяными. Мог бы вырасти топ-менеджером — или космонавтом.

— Привет, — сказал Максим Т. Ермаков маленькому призраку.

Тут же нога его попала на что-то угловатое, коробчатое, поехала, будто на ролике, в неожиданную сторону, и Максим Т. Ермаков едва не потерял равновесие. Из-под ноги выскочил и завалился набок, вращая пуговичными колесами, жестяной игрушечный грузовичок.

Максим Т. Ермаков огляделся. Детская деревянная кровать, застеленная наглухо чем-то серым, будто чемодан на козлах; на столе допотопный монитор-«телевизор», пропыленный насквозь, и новенькая клавиатура — здесь, значит, мальчик Артем охотился на виртуального Максима Ермакова. Интересно, было бы ему по приколу увидеть вживую классного плохиша? Теперь уже не узнать. На стенах немного морских пейзажей с грязно-розовыми парусами, окрашенными солнцем позапрошлого века, плюс детские рисунки: кораблики, украшенные гирляндами зубчатых флажков, треугольные, как елки, человечки, среди них одно существо с радужным цветком на подоле, подписано: «МАМА». Над кроватью Артема помещался, должно быть, очень ценный экспонат домашней картинной галереи: стеклянистые желтые горы воды ходили ходуном, вдалеке в туманную пучину погружался похожий на клок паутины ободранный парусник, на переднем плане, в магнетических бликах неизвестно откуда брошенного света, боролась лодка. Надо думать, наклонная картина, словно готовая обрушить в постель кипящие стихии, порождала у пацана ночные кошмары. Максим Т. Ермаков ни за что не разрешил бы вешать такое у своего ребенка в спальне, будь оно хоть сам Айвазовский. Женщины не понимают, что весь этот их культур-мультур делает из детей не вундеркиндов, а психопатов. Вот, кстати, интересная мысль: сын Максима Т. Ермакова, когда родится, — будет ли он повторением сборного семейного портрета или окажется иной, особенный? У отца в городе-городке тоже оттопыренные уши, правда, теперь похожие на полуснятые носки. «Давай, рождайся, — мысленно обратился Максим Т. Ермаков к своему будущему ребенку. — Я тебе компьютер куплю реально крутой, и мяч футбольный, и скейт, а потом мотоцикл. С тобой под мышкой государственные уроды уж точно не достанут меня».

Через неделю подали заявление в ЗАГС. Это районное учреждение встретило жениха и невесту холодной казенной гулкостью, в которой Люсины каблучки цокали по искусственному сахарному мрамору на весь вестибюль. По коридорам здесь ходили крупные, парадные женщиныслужащие, чьи высокие бюсты напоминали торговые прилавки с бижутерией; однако документы у жениха и невесты принял маленький будничный мужчина в неглаженой белой рубашке под черным, как копирка, пиджачком. Его совершенно лысая голова, цветом и формой похожая на репу, вызвала у Максима Т. Ермакова сильное подозрение, что это тоже социальный прогнозист. Однако мужчина с готовностью автомата, для того и предназначенного, принял от Максима Т. Ермакова небольшой конвертик с долларами, что придвинуло дату регистрации с начала декабря на конец октября.

За оставшиеся до свадьбы восемнадцать дней кое-что стряслось. В результате курьезного, почти невероятного стечения обстоятельств, включавших юную офисную практикантку, пытавшуюся тайно покурить в открытое окно, ее дешевую, без толку искрившую зажигалку, пыльный тюль на окне, внезапно под наплывом воздуха окутавший курильщицу и сразу вспыхнувший от чахлой сизой искры огненным коконом, на Мясницкой произошел пожар, какого не помнила Москва. Целые реки жирного огня текли из лопнувших окон к зарозовевшему ночному небу, в бывших витринах вповалку пылали и плавились манекены, тесно, буквально друг на дружке запаркованные автомобили вякали и улюлюкали на разные голоса, тут и там рвались бензобаки, метались в аду схематические человечки. Горящие здания были видны как на огненном рентгене и на глазах превращались в хрупкие остовы. Окружившие бедствие пожарные расчеты были почти бессильны, направляемые в гущу стихии водяные и пенные струи, отражавшие пламя, сами казались жидким огнем. Сюжеты про страшный пожар шли во всех новостях, Максим Т. Ермаков смотрел то, что удавалось заснять репортерам, по новенькой плазме, а обернувшись к окну, видел на небе близкое зарево — пятно вроде тех, что проплывают под ве́ками, если на них надавить.

Двенадцать погибших и триста пропавших без вести. Восемнадцать погибших. Двадцать четыре. Восемьдесят шесть.

— Максик, ты только не бери на свой счет, близко к сердцу не бери, ты не виноват, не виноват, — жалобно твердила Люся, мотавшаяся туда-сюда по комнате в перекошенном халатике. — Ты только не оставляй меня, — она с неожиданной силой обняла Максима Т. Ермакова сзади вместе с креслом, и тонкие руки ее стали будто железные крученые тросы.

— Не парься, Люсь, я что, идиот? — ответил Максим Т. Ермаков, расплываясь в самодовольной улыбке. В кольце стиснутых женских рук, на которых стояли дыбом светлые волоски, он ощутил себя в полной безопасности. Что и требовалось доказать.

Пока готовились к свадьбе, стали появляться знаки, говорившие о том, что Максим Т. Ермаков на правильном пути. Собственно, знак был всегда один и тот же, а именно деда Валера, казавший себя издалека, но не было никаких сомнений, что это именно он. В квартиру на Дмитровке дед не приходил: Максим Т. Ермаков предполагал, что проникать сквозь эти стены ему мешают картины, чей красочный слой, содержавший, помимо материальных пигментов, токсичную примесь человеческого таланта, служил покойнику непреодолимым препятствием. Раз Максим Т. Ермаков видел деда на заправке: тот стоял около ларька со всякой пищевой и пивной дребеденью и медленно раскрывал, как цветок, подтаявшее эскимо, которое мог только пожирать веселыми искрами из глазниц, но не употребить внутрь. Еще деда Валера помаячил в свадебном салоне, когда Люся, ахая и ойкая, примеряла тонны пышных негнущихся платьев, из которых все до одного были ей велики; дед через головы продавщиц помахал Максиму Т. Ермакову усохшей, словно в жухлую перчатку затянутой пятерней и тихо уплыл за манекен.

Свадьба получилась небольшая и скрытная. В свидетели были приглашены риелтор Гоша-Чердак и его бойкая подруга, с раскосыми зелеными глазенками и прической в виде лисьей шапки, а больше никого не нашлось. Максим Т. Ермаков нанял лимузин, обтекаемый, белый, со многими окошками-иллюминаторами, похожий на небольшой самолет без крыльев; впритык к лимузину до самого ЗАГСа тащилась, громыхая, чумазая фура с рукастым социальным прогнозистом за баранкой. Люся, в целой груде шелка и кружев, в смешной фате с блестками, была очень хорошенькая, растерянная и смущенная; другие невесты по сравнению с ней казались Максиму Т. Ермакову снежными бабами. Социальные прогнозисты, принаряженные, как женихи, контролировали периметр вестибюля, где ожидали своей судьбы окруженные родственниками черно-белые пары. Наконец, и для Максима Т. Ермакова с Маленькой Люсей грянул из распахнувшихся лакированных дверей марш Мендельсона. Дама-регистраторша, туго затянутая в белый костюм и словно поставленная показать, какими станут все невесты лет через тридцать, была голосиста и торжественна; обручальные кольца от Tiffany дребезжали на блюдечке, на котором их подали, и Люсин безымянный, когда Максим Т. Ермаков окружал и обнимал его золотым ободком, был прозрачен, как пробирка с кровью. Социальные прогнозисты стояли по углам, неприметные, будто напольные вазы, и у Максима Т. Ермакова мелькнула мысль, что на самом деле они повсюду, успешно замаскированные, благодаря отсутствию в них чего-то человеческого, под мебель и сантехнику. И что самое интересное — деда Валера тоже явился на свадьбу. Он тихонько возник, проступил, будто темная влага на ткани, на полосе неяркого солнечного света из окна, и украдкой встал за спинами свидетелей. На этот раз он был одет в свой лучший за жизнь полосатый костюм и держал перед собой длинный, сорный букет полевых колокольчиков, неизвестно откуда взявшийся в преддверии зимы. После, в ресторане, эти дедовы цветы, обмягшие и смокшие, стремительно увядающие в жестком воздухе реальности, обнаружились в охапке букетов, которые Люся сложила на подоконнике, но она решительно не помнила, кто их подарил.