Зимняя война - Елена Крюкова

Капитан жевал красную рыбу, блаженно жмурился, как кот. Он отдыхал. Ему было уже все равно. Он хотел рухнуть и уснуть. Лех глядел на них обоих, лицо его темнело, глаза горели во тьме, как горят свечи в полой тыкве с дырками — дети мастерят такие тыквенные головы, бегают в ночи, кричат: привиденье!.. А вы не привиденья? Как видишь. Оставь резать рыбу, Серебряков. Ты пьян. Мы все пьяны. Тебя прислал в Армагеддон генерал. Нас тоже. Мы отдохнем слегка от Войны. Мы все сумасшедшие. Я бы с удовольствием залег там в лазарет, чтобы мне придумали какую-нибудь паранойю… что-то там с головой… и турнули оттуда навек. Чтоб своих не убивал больше никогда. Ты ведь тоже убивал своих, Юргенс. Я не Юргенс! Рассказывай сказки. А Кармела?! Это ты убил ее, Серебряков. Давай выпьем, Юргенс… Лех. Х. й с тобой. Пусть Лех. Собачье имя. Кличка собачья. Я и есть собака. Я просто собака, Исупов. Я военная сторожевая, служебная собака. Я могу убивать, лечить, носить поноску, возить повозку. Я могу стрелять, если возьму револьвер в зубы. Мы всегда будем убивать своих, ибо мы не знаем, кто — враг… Отличная водка. Крепкая водка. В ней есть перец… и чеснок. И золотой корень. А может, она настоена на золотом перстне. На драгоценном камне настоена она, Лех. Не шебуршись, Лех. Лучше выпей еще. Налить? Да. Полный стакан. Ты же упадешь. Поглядим. Мы же бывалые. Мы же солдаты Зимней Войны. Нас ничем не свалить. Открой «дипломат». Вытащи песца. Загляни ему в пасть. В пасть!

Он откинул крышку кейса. Развернул шкуру. Такую бы Воспителле на воротник. Воспителла, красотка, сумасшедшая, роскошная баба. Она вся сияет погибелью. Ей бы стать женой Тамерлана. Или Чингисхана. Клеопатра подлая. Она обернула бы шкуру вокруг шеи, вокруг горла, и смеялась, блестя зубами. Он раскрыл большим пальцем пасть мертвого зверя — кожаный мешочек, наподобье кисета, был крепко пришит суровой ниткой к небу, к надзубной высохшей мездре. Он пощупал мешочек. Твердый невидимый шар. Катается под пальцами. Он стал вырывать из пасти кисет, рвать нитки, ломать зубы зверька. Капитан, уже в дымину пьяный, ударил его по плечу. Лех!.. не так ретиво. Мы же тебе его привезли. Мы. Тебе. Его. Привезли. Похвали нас. Люди уже сто лет охотятся за ним. Вся мировая тайная служба на ногах. И Война идет сто лет… из-за него. Ты сейчас его увидишь. Разверни тряпку!

Он выдернул из мешочка огромный сапфир. Синий камень, громадный, с голубиное яйцо; густо-небесный, насыщенного цвета, гладко обточенный кабошон улегся в его ладонь покойно и тяжело, будто навек.

Это он? Это он. Когда? Месяц назад. Мы перехватили людей Авессалома, когда они переправляли его в Азию, к фронтам Войны. Под дулом парень раскололся, лепетал, что они исполняют миссию, возвращают Третий Глаз Будды ему в золотой пустой лоб. Глаз Бога, вынутый изо лба, принес людям Войну. Он кочевал по землям и народам. Он докатился до короны Царя. Его прятали под циновками. Убивали из-за него сотни и тысячи. Нынче из-за него убивают тьмы тем. Ты пьян, Исупов. Юргенс, ты говоришь мне «ты». Это правильно. Я спал с твоей Кармелой, и ты убил Кармелу из-за меня. Не заводи на Войне жен. Жена — лукавстсво и болезнь мужа, темный воск, залепляющий мужу глаза и уши. Прости. Это ты меня прости. Пусть люди Авессалома идут к черту. Держи его крепче, не то китайцы стибрят его опять. Какие китайцы? Такие. Мы попали в китайский плен. Хуже нет китайского плена. Одним рисом кормят. Змеиной водкой иногда поят. По праздникам. Что ты делал весь этот месяц? Спал с женщиной. О, о. Наш пострел везде поспел.

Он сжал камень в кулаке. Китайцы отняли у вас сапфир? Отняли. Потом вернули. Как?! Они тронутые. Идиоты. Они же с Божественной придурью. Они веруют в Будду, ха, ха. Они там посовещались между собой и на ихнем восточном совете решили, что вернут Третий Глаз пленным солдатам безвинно воюющей страны, страдальцам и нищим, чтоб они, это мы, значит, увезли его к себе на Родину, ведь Исупов, он по-китайски немного болтает, с тех пор, как у них в давнем плену в яме со змеями посидел, рассказал им, бедняжкам китайчатам, что сапфир уже поторчал два, три века подряд в короне русских Царей… и про Царя рассказал… Что ты им рассказал про Царя?! Что сам знаешь. Молчи. Пей. Давай выпьем. За Царя. Чтобы он вернулся. Он же мертв! Чтобы он вернулся в силе и славе своей. Чтобы нацепил на темечко родную корону свою. В любом обличье. Нищий. Богатый. Урод. Красавец. Умный. Безумный. Какой угодно. Он — Царь. И сапфир в его короне. Выпьем.

Они чокнулись гранеными стаканами, похищенными хозяином квартирешки из армагеддонской захудалой столовки, и Лех выпил и бросил стакан за спину, и он упал и не разбился — так крепок оказался. Отдали? Отдали. Мы, вроде такие бедняки и горемыки, должны увезти его к себе и спрятать, до возвращенья Царя, в недрах любого храма православного, среди иных тайных церковных сокровищ. Если мы сделаем так, авось, и Зимняя Война закончится тогда, и, они бормочут, я перевожу их китайскую брехню, мир избавится от крови и ужасов — ведь у них поверье: на что ни поглядит Синий Глаз Будды, все обращается в прах, пепел, и кровь, и огонь… Авессалом говорит иначе. Он говорит: вернем его Божеству. Вы грешите против Божества. Вы отняли у Видящего — Глаз. Что же он, расп. дяй такой, этот золотой раскосый старикан, все эти долгие века глядел своим слепым Глазом?! Зырил не туда?! Туда! Туда! Он на Запад глядел! Он на нашего Христа глядел! Наш Христос ходил в Азию пешком! Видал того Будду живьем! Христос может взять на себя все грехи мира. И наш общий грех взять. И взгляд зловещего синего Глаза встретить глазами. И отмолить. И умиротворить.

Лех повертел в руке сияющий камень. Шрамы на его лице вздулись, напряглись. На лбу собрался мучительный ввер морщин. О, старина, ну ты и постарел. Ты сейчас как старик. Какая у тебя морда старая. Наш Христос, брехали китайцы, может простить всю бешеную кровь Зимней Войны. А других войн?! Она одна, Война. Ты что, не понял до сих пор?!

Старик-китаец нам все это на пальцах объяснял. Я еле понимал. Все равно перевел. Не рыдай, Серебряков. Ты мало выпил. Выпей еще. За того китайца. Если б не он… Лех глядел на камень с синим огнем внутри, в забытьи гладил шкуру песца, как гладят кошку, живого зверя. Капитан еле ворочал языком. А… что ты думаешь?.. у тебя в голове уже мыслей нету, Лех… ночью мы тогда выползли на берег… вода ледяная!.. зима, обрыдла… руки обмороженные… рукавицы потеряли к е. не матери… прожекторы небо прорезают… шлюпка у китайчонка была — как ракушка… глядим — наш сторожевик ползет, наш, родимый!.. как мы подгребли в китайской скорлупке, уж и не помню… как водомерки!.. заметили нас, заметили, родные… Исупов, сволочь, сапфир под языком держал, как валидол… они, китайцы-то, нам оружье не отдали… ты, Исупов, ты только мычал, как бык… руками шевелил обмороженными… как рак клешнями… подняли нас на борт… врач там был отменный такой… все наши царапины тут же бальзамом промыл… перевязал… как мама родная… я даже заплакал… а этот что, с крестом на щеке, немой, твой друг, спрашивает?.. меня как током дернуло… а Исупов незаметно камень изо рта выхватил, зажал в кулаке… никак нет, говорит, доктор, я говорящий попугай… и плачет… и слезы по роже обмороженной льются… эх-ха-ха-ха!.. Посмеемся!.. Выпьем!.. Не полезет?!.. Еще как полезет… Без мыла… А потом… Исупов, покажи рану!..

Полковник, перекосившись, задрал штанину. Его бедро было обхвачено разлохмаченным, в пятнах подсохшей крови, старым бинтом. Не пялься на нашу одежку, Лех. Нас северные люди приодели, рыбаки, охотники. Мы не могли в военных формах пилить через всю Сибирь. Нас приняли бы за дезертиров. Это я себе ногу разрезал ножом. Древний способ. Больно, еще бы. Зато надежно. Сапфир туда засунул… и перевязал ногу, что я вроде как раненый… и врачу говорю: ты не делай мне больше перевязки, друг, я лечусь по методу восточной медицины… и что я к ране прикладываю, какой куриный помет, тебе знать и видеть ни к чему… ах-ха-ха-ха-ха!.. Хороший корабельный доктор был… душевный… ласковый… нас спиртом из скляночек поил…

Протрезветь уже было невозможно. Они ели снова, дружно, сгорбившись над столом, как медведи, враскоряку, красную соленую жирную рыбу. Сапфир Лех положил на засыпанный костями и окурками стол, прямо среди кусков красной рыбы лежал он. Трое мужиков любовались на него пьяно, как на красивую и недоступную женщину.

Да ведь и наша кровь уже пролилась из-за него… из-за проклятущего!.. Исупов ударил ладонью по столу, опрокинув недопитый стакан, и лицо его несчастно, слезно исказилось. Ты ведь не знаешь… ну, доплыли мы до Чукотки, все Охотское море пропахали, на Запад открывался Северный Морской Путь, удрали от вражеской подлодки — нас пытались торпедировать!.. промазали… мы с белыми медведями сражались, на льдинах там медведи живут… жуткие звери… у нас запас мяса заканчивался на сторожевике… а тут под рукой совсем — слева по курсу — остров Колгуев… мы — туда!.. пристаем к пристани… пристаем к местным девушкам… у них глаза узкие, как щелки… уже, чем у китаянок… а мы баб не видали сто лет… а, Кармела!.. эка вспомнил… у меня с ней было-то… раз, два и обчелся… а у Серебрякова и того меньше… зря ты ее ножом в живот саданул… славная бабенка была, эх… а эти девушки горят в снегах, как свечечки… ну, я и расслабился… с одной у меня было… ух, огонь!.. а нога-то у меня в повязке… там камень, в ране… я заснул… она мне, спящему, ногу-то развязала — видишь ли, приложить к ране какой-то листик захотела для заживленья… и вытащила, курица любопытная, камень… что началось!.. Просыпаюсь, цоп за ногу — ничего нет, а они уже сгоношились, утащили его в священную ярангу, танцуют около него, поют, кричат, завидя меня: не отдадим ни за что!.. это Око Мира, и все тут!.. Я за ним ночью, по снегам, в ярангу пополз… так меня две ихние старухи кривыми ножами ударили — здесь и здесь… да слепые, видно, бабки оказались, не попали куда надо, промахнулись… а я дополз… а я украл его, украл… ведь генерал сказал… ведь тот парень, с золотыми волосьями, как у девушки, и вправду ревел белугой… уж больно красивый камень, черт!.. гляди, как играет изнутри… ах, собака, Царский воистину…