Малафрена - Урсула Ле Гуин

— У меня никогда, никогда не было своего собственного сына! Только Итале!

— Прекрати, Пернета! — довольно резко оборвал жену Эмануэль и отвернулся к окну. Лаура пыталась успокоить тетку. Она ни разу в жизни не слышала, чтобы Пернета так кричала. Эмануэль был оглушен и полученными известиями, и криками жены. Ему казалось, что внутри у него что-то сломалось и все силы разом его покинули, даже позвоночник больше не держит тело. На Пернету он смотреть боялся.

Пьера подошла к нему, встала рядом, взяла за руку, заглянула в глаза. Он заметил, что она очень бледна.

— Если мы поедем назад вместе с вами, — сказала она, — то я лучше сразу предупрежу нашего управляющего, чтобы он не ждал нас с Лаурой.

— Да, ты права.

— Он наверняка все еще на мельнице. Я быстро сбегаю и минут через десять вернусь.

Пьера убежала, легкая, быстрая, и Эмануэль, даже пребывая в горе и смятении, не мог не восхищаться этими девочками: обе держали себя в руках, обе были настроены спокойно и решительно. И это при том, что Лаура, как он отлично знал, сражена страшными новостями о любимом брате; что же касается Пьеры, то она всего четверть часа назад уже плакала о чем-то… С этими девицами всегда так, думал Эмануэль: нервничают, суетятся, но, когда приходит час испытаний, становятся тверже стали. А вот у них с Пернетой выдержки не хватило; у него так просто руки опустились… Эмануэль устало сел в кресло и еще раз перечел оба письма — просто чтобы заставить себя хоть что-нибудь сделать. Однако все сделали и устроили Лаура и Пьера, и через несколько часов Эмануэль оказался наедине с братом в библиотеке родового поместья Сорде на берегу озера Малафрена.

— Ну, рассказывай, Эмануэль. Что случилось?

— Мы получили письмо от Итале…

— Вряд ли ты среди бела дня сорвался бы с места и поехал сюда только потому, что получил от него письмо.

— Нет, конечно, но пришло еще и письмо от его друга. Дело в том, что через несколько дней после того, как Итале отослал свое письмо из Ракавы, он был арестован…

Гвиде молча ждал продолжения. Эмануэль прочистил горло и снова заговорил:

— Это, правда, еще не точно… Они тоже пока не уверены. — И он передал Гвиде письмо Брелавая. Тот читал очень внимательно, но лицо его казалось совершенно бесстрастным. Наконец он поднял голову и сказал — казалось, очень спокойно, даже равнодушно:

— Ну и что же мне делать?

— Делать?… Откуда мне знать? Этот парень, без сомнения, прав: мы пока что ничего сделать не можем. Совсем ничего. И, по-моему, сейчас не самый подходящий момент напоминать тебе, что я предупреждал тебя, что твоя самоуверенность… — Он резко умолк. Гвиде на него не смотрел.

— Значит, Итале арестовали? — тихо и раздумчиво проговорил Гвиде, точно пробуя эти слова на вкус. — Да какое они имеют право судить его! Касаться… — Лицо его странно дернулось и застыло. — Что они с ним сделали? — громко спросил он вдруг и отвернулся.

Эмануэль присел к столу и устало потер лоб руками. Он явно недооценил брата. Он совсем забыл, как мало знает Гвиде о столичных нравах, как он в этом смысле невежествен, а потому и невинен. Гвиде был вне себя из-за того, что Итале якобы его унизил, однако ему и в голову никогда не приходило, что кто-либо способен унизить самого Итале. Зло для Гвиде воплощалось в чьих-то конкретных грехах — в проявлениях алчности, скупости, жестокости, зависти, гордыни; в его восприятии, человек обязан был бороться с подобным злом — как в собственной душе, так и в душах других людей — и с божьей помощью победить. То, что несправедливость может твориться под именем закона, что бесчеловечность царит в обличье тех, кто этот закон охраняет с оружием в руках, что правосудие осуществляется с помощью пыток и тюремных застенков, он, в общем, представлял себе, но до конца в это не верил — во всяком случае, до последнего времени. И он никогда не отделял себя от Итале, никогда, даже во гневе. Тот удар, который был нанесен его сыну, был нанесен и ему; приговор Итале был приговором и ему, Гвиде. Ему было пятьдесят восемь, и впервые человеческое зло одержало столь убедительную победу над его твердой бескомпромиссной душой. Впервые в жизни он чувствовал себя униженным. Он всегда отличался независимым нравом, всегда был чист перед Богом и людьми, и вот теперь, на склоне лет, ему приходилось платить за независимость и незапятнанность собственной души.

— Гвиде, если это правда — хотя в этом еще никто пока не уверен… Но если это действительно так, то нужно смотреть правде в глаза. Ведь могло быть куда хуже! Слава богу, Итале не отослали в Австрию, не приговорили к пожизненному заключению, а в тамошних застенках… Пять лет… Что ж, пять лет — это…

— Пять лет можно и подождать, — промолвил Гвиде.

— Послушай, Гвиде. Я тогда оправдывал себя, после отъезда Итале, — я ведь поддержал тогда его в желании уехать в Красной, считая, что он имеет право на собственный выбор, я и сейчас так считаю. И все же я ответствен, отчасти ответствен за то, что произошло… И нет мне прощения. Я ведь никогда не задумывался, какая опасность грозит… А потому я значительно больше виноват во всем, чем он сам! Он ведь был еще так молод!..

— Теперь это не важно, — вздохнул Гвиде. — Все это в прошлом. Лаура знает?

— Я читал письмо вслух. Они все слышали. И Лауре потом пришлось приводить в чувство Пернету. А Пьере — меня. Они сейчас у Элеоноры. Мне показалось, Гвиде, что девочки с этим справятся лучше, чем мы с тобой.

— Ты прав. Это их мир. Их время. Не мое. Это я понял сразу, как он уехал.

Снова воцарилось молчание. Гвиде сел за широкий стол напротив брата.

— Я все думал, почему бы Итале не жениться на Пьере, — вдруг сказал он. — Сорок лет назад и вопроса бы об этом не возникло. Выгодный брак, отличная пара. Они бы точно поженились. И тогда он бы никуда не уехал.

— Но ведь наш-то отец уехал! Это тебе прекрасно известно! Неужели ты считаешь, что все дело в эпохе, а не в конкретном человеке?

— Но ведь наш отец вернулся назад!

— Итале тоже вернется!

— Он сидел на том самом месте, где сидишь ты, когда заявил мне, что собирается уезжать. Я рассердился, обругал его дураком и еще похлеще.

— Ради бога, Гвиде! Теперь вот и ты начинаешь во всем винить себя. Если честно, ты действительно был с ним чересчур суров, но вряд ли ты когда-нибудь вообще был мягок. Тебе не кажется? Вот и он тоже такой. Суровый. Господи, это же твой сын!

— Я не виню ни себя, ни Итале. Все это в прошлом. Я виню тех, кто осмелился судить его! Я бы жизнь отдал… — Гвиде не договорил. Он не знал, с кем ему бороться, как и ради чего жертвовать жизнью. И он ничего, совсем ничего не мог сделать, чтобы помочь сыну.

Глава 4

Граф Орлант был потрясен рассказом Пьеры. Она надеялась получить у отца утешение и, к своему удивлению, поняла, что утешать придется как раз его. Она, конечно же, знала, как любит граф Итале, как глубоко он переживает его «бегство» из родного дома. Она не раз видела, как отец пытается читать журнал «Новесма верба», однако все его попытки разобраться в политике оказывались тщетными, и он неизменно испытывал растерянность и разочарование. Граф в этих делах был человеком совершенно неискушенным. Сам он считал, что к политике у него нет ни малейших способностей. Пьера хорошо это знала, и ей казалось, что печальные новости не слишком огорчат старика. В конце концов, он мало что понимал в государственных преступлениях, судебных разбирательствах и тюремных заключениях. Даже меньше, чем она сама. Но в данном случае неведение отнюдь не стало для него защитой — напротив, перед таким ударом судьбы он оказался совершенно беззащитным.

— В тюрьму? Итале посадили в тюрьму? Итале, сына Гвиде?… — без конца повторял он. — Но это же невозможно! Это полный абсурд! И, разумеется, какая-то ошибка! Ну что такого мог совершить наш Итале, чтобы его бросили в застенок? Он благородный человек, сын благородного человека, таких, как он, в тюрьму не сажают! — Наконец он все же поверил, что Пьера говорит ему чистую правду. Ну а воображение довершило остальное. Гневные восклицания графа смолкли сами собой, он некоторое время подавленно молчал, а потом пробормотал неуверенно: — Знаешь, дорогая, я, пожалуй, пойду прилягу. Что-то я устал.

Пьера проводила отца наверх и подбросила дров в камин, потому что граф жаловался на озноб. Он казался ей сейчас таким старым! Особенно когда осторожно прилег на кожаный диван. Старым, покорным, притихшим. Ну за что ему еще и этот удар? — с гневом думала Пьера, опустившись перед камином на колени и пытаясь раздуть огонь. Орлант Вальторскар никогда и никому не желал зла, ни одному живому существу, а за любое проявление доброты, даже за самую малость, всегда был чрезвычайно благодарен. Теперь он стал стар, здоровье его пошатнулось, вскоре и она, Пьера, его покинет. Когда он умрет, это имение придется продать. Бедный папа! Все, что ему близко и дорого, постепенно от него ускользает, расплывается, как дым на ветру. Ну почему, почему он должен страдать еще и из-за того, что другие творят зло?