Танец с огнем - Екатерина Мурашова

– Юная героиня, идущая на заклание, – хмыкнул мастеровой, который, как любой зрелый мужчина, не доверял девчонкам.

– Да! Да, а что? Мы поставлены в такое положение – вынуждены смывать грязь… и кто это сделает лучше? Но прежде всего, конечно, я должна… мы должны познакомиться как следует с этой девочкой… проверить… Лука, как вы с ней договорились?

Она снова начала стремительно перемещаться по комнате, подхватывая шаль, чтобы бахрома не вспыхнула от керосиновой лампы. Мужчины следили за ней заворожено; впрочем, соображения на их лицах читались самые разные. Камарич налил себе чаю. Пить горячее совершенно не хотелось, в комнате и так было слишком душно. Однако надо было куда-то девать руки.

Лука Евгеньевич любил иногда, в минуты душевного расслабления, обозначить себя сентиментальным человеком. На самом деле таковым, безусловно, не являлся. И в терроре состоял уже довольно давно, чтобы не утруждаться всякий раз вопросами вселенской морали. Но сейчас… сейчас он на какую-то минуту вдруг почувствовал себя так, будто впервые попал в это общество – и заново впечатлился тому, что вот ведь, все эти люди знают, о чем говорят. А говорят они, что какая-то незнакомая пока им девочка… эта носатая девочка с нечистой кожей и тараканами в голове… пойдет, убьет живого покуда человека и умрет за то, чтобы им смыть с себя грязь. И это, по их мнению, нормально и правильно.

А вот черта с два, подумал он. Вернее, четко выговорил про себя. И даже испугался, что – вслух.

Спустя два часа он сидел в той же комнате, но уже не душной, а выстуженной – после ухода гостей Таисия погасила все лампы и распахнула окно, чтобы изгнать вонь овчинных шуб, пота и табачного дыма. Шторы шевелились, плотный ветер был наполнен снежной весенней сыростью. Таисия, свернувшись с ногами на кушетке, куталась в шаль – не в ту прозрачную, а в тяжелую, с крупно вывязанными розами, которые казались яркими даже в темноте. Камарич, на своем прежнем месте за столом, пил холодный чай.

– Не получилось, значит, – прошептала она глухо и безразлично. – Ну, и ладно. Пусть питерцы деньги ищут. Должны ж они хоть что-то делать. Мы вот им и исполнителя нашли.

– Уже думаешь, что – нашли?

Камарич говорил почти как она – негромко и без эмоций. В их среде, в общем, частенько «тыкали» друг другу даже не очень коротко знакомые люди, но эти двое при других всегда держали дистанцию.

– Идеального нашли, уж я-то вижу, как ты крутишь. И отдавать не хочешь… Жалко тебе.

– Ребенок, – Лука зло передернул плечами.

– Ребенок, – повторила Мария и рассмеялась почти беззвучным рассыпчатым смехом. – Она наверняка некрасива. Так?

– С чего ты взяла?

– Ты злишься, потому что я права. С нашего поколения началось время уродов… У нас остекленевшие глаза, мы не смеемся, а скалимся. А скоро такими будут все… Ты, кстати, обратил внимание, как уродлива современная мода? Это обратная сторона совершенства… Я недавно говорила с одним поэтом в Петербурге, он сразу понял! Мы, сказал он, поднялись на горний пик и увидели, что это – еще не предел, что можно шагнуть дальше… и оказаться в царстве смрада и дисгармонии! Вот как…

Таисия бесшумно встала с кушетки, подошла к окну и захлопнула рамы. Зазвенели стекла, ветер исчез, но сырой холод остался.

Вскочив, Лука быстро подошел к ней и, обхватив сзади за плечи, прижал к себе, проговорил быстрым шепотом – в висок, занавешенный кудрями:

– Ты-то понимаешь, что устранение жандарма Карлова усилит Столыпина?

Она, слегка извернувшись, бросила на него длинный косой взгляд.

– И что? Может, я этого и хочу… чтобы усилило?

И засмеялась, потому что он не нашелся, что сказать.

– Может, я не хочу быть уродом… Может, я надеюсь, что хоть кто-то способен избавить нас от гибели и сползания в пропасть… и иногда мне представляется, что именно он…

«Господи! – подумал Камарич. – После роспуска Боевой Организации и начала децентрализованного террора летучих отрядов в головах уже и вовсе каша. Знал бы умница Столыпин, что некоторые из эсеров пытаются его убить, а некоторые – примеряют на роль спасителя отечества…»

Таисия засмеялась еще громче.

– Ну? Что будешь со мной делать? Доносить?.. Куда?..

Камарича снова передернуло, уж слишком холодно было в этой комнате. Убедить ее, что никуда доносить он не собирается, можно было только одним способом. И ему ничего не оставалось, кроме как прижать ее к себе еще крепче, целуя куда придется. Она была так худа, что ощущалась в руках тонким каркасом из прутьев – то ли стальных, то ли, наоборот, сухих и хрупких. Ничего общего с обволакивающей, сладкой женской обильностью, которую он вообще-то предпочитал.

Но надо, значит – надо. Лука рано (годам к тринадцати) созрел и с тех самых пор умел любить разных женщин и ценил разнообразие. Они тоже его любили – грех жаловаться…

Глава 16,

в которой Любовь Николаевна получает письмо от мужа, встречается с акробатами Олей и Кашпареком и вместе с ними покидает Синие Ключи.

С раннего утра в Синих Ключах происходила обыкновенная усадебная жизнь.

Подоенные в четыре утра коровы меланхолично жевали сено и длинно вздыхали, мечтая о быке Эдварде. Бык Эдвард, чуждый сентиментальности, не мечтал о коровах. Он считал, что они принадлежат ему в любое время по праву сильного и потому, плотно позавтракав, привычно пытался разнести сколоченное в три доски стойло. Молодой скотник обходил стойло Эдварда по противоположной стороне прохода и вслух, в самых изощренных выражениях желал свирепому быку поскорее сдохнуть.

Еще до рассвета огородница Акулина с лампой проследовала в оранжереи, где, помимо подкормки, рыхления и прочих нужных агрономических дел вела ежеутренние нравоучительные беседы с овощной и цветочной рассадой.

Выпущенная из конюшни по распоряжению Любовь Николаевны, ее личная старая лошадь Голубка ходила по цветнику перед ступенями господского дома и для развлечения тягала торчащие из-под снега цветочные былки. Собаки, свернувшиеся на ступенях и под колоннадой разноцветными, присыпанными снегом клубками, иногда поднимали головы и лениво брехали в синеющие рассветом пространства. Голубка, которая много лет знала всех усадебных псов, и сама имела отчасти собачий, а не лошадиный характер, отвечала им хриплым, негромким ржанием.

Кухарка Лукерья простужено, в нос ругалась на весь белый свет в целом, не успев еще спросонья отыскать конкретной причины своего недовольства, и гремела кастрюлями на кухне.

Горничная Феклуша меняла простыни Боте, который опять описался ночью, и в сотый раз шепотом выговаривала ему про горшок, который ждет всех хороших мальчиков под кроватью.