Христианский вызов - Ганс Кюнг

Поэтому: именно в фазе стагнации важно в доверяющей вере спокойно продержаться до конца и сохранить выдержку. Противостояния следовало ожидать. Однако без борьбы невозможно никакое обновление. Следовательно, важно не терять из виду цель, действовать спокойно и решительно, сохраняя надежду на церковь, более преданную христианской вести и потому более открытую, человеколюбивую, достойную доверия, кратко говоря: более христианскую.

Почему есть основание для надежды?

Потому что будущее церкви уже началось, потому что воля к обновлению не ограничена определенными группами, потому что новые внутрицерковные поляризации преодолимы, потому что многие и именно лучшие епископы и священники, руководители и руководительницы орденских сообществ одобряют и утверждают радикальное изменение.

Потому что церковь не может остановить развитие мира и потому что продолжается история самой церкви.

Наконец — или, лучше, в первую очередь — потому что мы верим, что сила Евангелия Иисуса Христа в церкви вновь и вновь проявляется сильнее, чем вся человеческая неспособность и поверхностность, чем наша собственная инертность, глупость, разочарование.

II. Бытие человека и бытие христианина

Слишком часто — как показывают это история христианской церкви, богословие и духовность — христианское бытие реализовывалось за счет человеческого бытия. Однако истинное ли это бытие христианина? Из?за этого для многих существовала только одна альтернатива: человеческое бытие ценой христианского бытия. Однако истинное ли это бытие человека? На основании нашего нового понимания развития человеческого общества и нового осознания христианской вести мы должны найти новое определение связи между человеческим и христианским бытием, в частности в отношении действия. Снова вопрос о началах возвращается как лейтмотив.

1. Критерий христианства

Многим нехристианам кажется, что христианин настолько сосредоточен на самоотрицании и самоотвержении, что пренебрегает своей самореализацией. Христианин действительно может хотеть жить для людей, однако сам он часто недостаточно человечен. Он очень хотел бы спасать других, но сам так и не научился нормально плавать. Он возвещает спасение мира, однако не осознает относительности своего окружения. Он имеет великую программу любви, но не видит свою собственную запрограммированность. Он заботится о душах других — и не видит своих собственных комплексов. Придавая слишком большое значение и выдвигая чрезмерные

требования к любви к ближнему, служению, самопожертвованию, он, очень вероятно, срывается, разочаровывается, становится пессимистом.

Нормы человечности

Действительно, не является ли недостаточность человечности причиной того, что христианское бытие кажется неадекватным? Не является ли недостаток истинной, полной человечности, особенно у официальных представителей церквей, причиной того, почему христианским бытием пренебрегают и отклоняют его как истинную человеческую возможность? Не следует ли стремиться к оптимальному развитию личности: к гуманизации всей личности во всех ее измерениях, включая инстинкты и чувства? Христианское бытие должно покрываться человеческим бытием. Не ценой человечности, но во благо человечности следует реализовывать христианскую составляющую.

Эту человечность сегодня больше, чем когда бы то ни было, следует рассматривать в ее общественном изменении. Ранее христианское нравственное богословие явно и последовательно выводило критерии человеческого бытия и нормы человеческого действия из неизменной универсальной человеческой природы. И эти критерии и нормы предполагались вечными и утверждались догматически. Однако в нашей все более планируемой и созидаемой самим человеком истории динамичного общества, как все более ясно осознает и богословская этика, это стало невозможным. Более нельзя исходить из передаваемой из поколения в поколение и просто пассивно принятой системы вечных, застывших, неизменных этических норм. Необходимо вновь и вновь исходить из конкретной, динамичной, изменяемой, комплексной реальности человека и общества. Мы должны принять, что эту многослойную реальность можно исследовать строгими научными методами, по возможности, без предубеждений в отношении ее объективных законов и будущих возможностей. Современная жизнь стала слишком сложной, чтобы при определении этических норм (например, в отношении экономической власти, сексуальности, агрессивности) в наивной слепоте по отношению к реальности не принимать во внимание научно достоверные эмпирические данные и взгляды. Не может быть никакой этики без тесного контакта с гуманитарными науками: психологией, социологией, этологией, биологией, историей культуры и философской антропологией. Эти науки предлагают все большую полноту достоверных антропологических данных и необходимой для деятельности информации: поддающуюся проверке помощь при принятии решений, которая, однако, не может заменить окончательного обоснования и нормирования человеческой этики.

Лишь немногие люди, и это несомненно, способны использовать разнообразные современные информационные и коммуникационные возможности, при этом сохраняя абсолютно самостоятельный критический образ действий в обществе. Даже критический и независимый человек ориентируется не только на нормы, которые он рационально обрел и обосновал. Ни один человек не начинает с нуля. И это происходит не только из?за его обусловленности окружающей средой, его запрограммированности и управления инстинктами: он пребывает в сообществе, в традиции. Уже до него люди пытались в своих разнообразных отношениях жить так, как достойно человека. Нормативное человеческое поведение существенным образом сообщается через людей, и это происходит действительно по–человечески путем слов, дел, линий поведения и позиций, которые нельзя вывести из общих истин, но они возникают совершенно конкретно из комплексного напряжения между интеллектуальным размышлением и непосредственным действием — это всегда рискованная этика, оценить которую можно только на основании следствий, «плодов». Все, что здесь можно по–разному изложить и проиллюстрировать, следует определить только одним предложением: знание о добре, его нормах, моделях, знаках сообщается индивидууму социально.

Поэтому ни философская, ни богословская этика не может просто создать этику и дать ее обществу как обязательную. В качестве науки богословская этика — как и богословская наука вообще — может определить пространство и границы, она может устранить препятствия, проанализировать опыт, разъяснить предубеждения, сопоставить истинную и ложную, истинную и лицемерную этику Она может помочь разумно управлять принятием новых этических норм. Она может, интегрируя различные знания естественных наук, дать новые импульсы, предложить новые вопросы и возможности, на основании которых человеческая этика обретает новые измерения, лучше соответствует настоящему времени и будущему. Однако все это не должно и не может заменить, но скорее должно провоцировать свободу согласия, силу опыта и тем более власть убеждающего слова.

Разве тем самым человек не должен стремиться к тому, чтобы использовать опыт и максимы сообщества, великих гуманистических и религиозных традиций, сокровищниц своих предков, чтобы разъяснить свои проблемы, вопросы своего устройства жизни, нормы и мотивации? Конечно, он никогда не сможет уйти от личной ответственности за свои дела и за свои жизненные максимы. Однако именно поэтому для него чрезвычайно важно решить, кого он будет слушать, кого он будет слушать в отношении самого важного. Христианин, как ясно из всего сказанного ранее, в отношении самого решающего для практической деятельности будет слушать только Христа.

Христианские нормы

Не только исторически, но и сущностно христианское благовестие и христианское действие остаются связанными с личностью Иисуса. Платонизм как учение можно отделить от Платона и его жизни, марксизм как систему — от Маркса и его смерти, но в случае Иисуса из Назарета, как мы уже видели, учение едино с его жизнью и смертью, с его судьбой настолько, что общее абстрагированное идейное содержание не может передать то, о чем действительно шла речь. Уже для земного Иисуса и тем более для Иисуса, вошедшего в жизнь Бога и подтвержденного Богом, личность и дело полностью совпадают. Если бы концом его благовестия, его деятельности, его личности было просто фиаско, ничто, а не Бог, то его смерть была бы дезавуированием его дела: тогда ничего не значило бы и его дело, которое притязает быть делом Божьим (и лишь таким образом делом человека). Однако если его конец — вечная жизнь с Богом, тем самым он сам есть и остается лично живым знаком того, что и его дело имеет будущее, ожидает действия, заслуживает следования. Тогда никто не может утверждать, что он верит в живого Иисуса, не исповедуя в своих действиях его дело. И наоборот, никто не может совершать его дело, фактически не вступая с ним в отношения следования и общения.