Друзья встречаются - Илья Бражнин

Беглецы не знали имен своих друзей, но это было неважно. Важно было то, что друзья были и что они думали о затерянных в лесах товарищах. Этот красный флажок на вершине маленького холмика придал им небывалые силы. Никогда хлеб не был так вкусен, и никакой другой табак не был слаще, душистей найденной махорки.

Они взяли флажок с собой. Теперь у них было знамя, были друзья, а в магазинах винтовок патроны. Теперь это была не партия лесных бродяг, а боевой отряд.

Всё теперь должно было пойти иначе.

И всё пошло иначе. Под вечер они снова пробрались к реке и, притаясь в прибрежных кустах, увидели за рекой людей. Они оглядели их и, вздрогнув, переглянулись.

За рекой стояли красные.

Они ждали этой минуты сорок дней, все эти дни они думали о том, что вот так, как сейчас, встанут где-нибудь на береговом угоре и увидят своих, и всё же, когда в самом деле так случилось, они не поверили глазам своим.

Они хотели кинуться к воде, махать руками и кидать в воздух черные арестантские шапочки, и кричать на весь берег. Но белые были так же близко, как и красные. Осторожный Власов укрыл всех в кустах и приказал сидеть тишком и не подавать голоса. Тем временем Ладухин и Никишин спустились к воде и молча принялись махать руками людям, стоявшим на противоположном берегу.

И вот от противоположного берега отплыла лодка. В ней сидели красноармейцы, и меж колен их поблескивал пулемет.

Никишин не помнил, как он садился в лодку, как ступил на заветный берег Пинеги, где расположены были красные части, как обнимался с бородатыми красноармейцами и угощался их махоркой, как подошла сивковская партия и переправилась следом за ладухинской, как их всех на руках отнесли в походный госпиталь, вымыли и уложили в чистые постели.

Они спали тридцать часов, и всё это время во всех палатах госпиталя люди ходили на цыпочках. За ними ухаживали как за детьми, и они быстро набирались сил.

Никишин уже на четвертый день ушел из госпиталя и разыскал комиссара принявшей беглецов части.

- Ну как? - спросил комиссар, широко улыбаясь ему навстречу. - Отдышался?

- Отдышался, - ответил Никишин. - Давайте винтовку, товарищ!

- Винтовку? - спросил комиссар задумчиво. - Винтовку мы дадим. Только есть у вашей компании и другое оружие, и его тоже надо в ход сейчас пускать.

- Другое? - удивился Никишин. - Какое же у нас другое оружие?

- А такое, - сказал комиссар, - что мы соберем митинг, а вы попросту расскажете нашим красноармейцам и населению, особенно населению, какое вам было сладкое житье у белых. Большое дело сделаете!

Никишин с недоверием оглядел комиссара, но на митинге, глядя на лица слушателей, понял, что комиссар прав. И вовсе не будучи силен в политических вопросах, он стал сильным политическим работником.

Их вытребовали на другие участки фронта. Скоро Никишин с двумя товарищами уехал в Шенкурск.

Там скрестилась его судьба с судьбами былых его друзей.

Перед митингом в одной из частей он сидел в полковой канцелярии. Стол, за который его усадили, был застлан газетой. Это была «Наша война», издававшаяся политотделом Шестой армии. Номер был старый, пожелтевший на сгибах, весь в чернильных пятнах и сильно обтрепанный по краям.

Никишин, о чем-то разговаривая с сидевшим против него товарищем, скользил взглядом по газетным строкам и вдруг наткнулся на знакомую фамилию. Тремя строками ниже она повторилась. Он стал читать внимательнее… Ситников… Павел… Что за черт! Он взглянул на обведенный черной рамкой заголовок «Памяти героя», прочел подпись под заметкой: «Комиссар Д. Рыбаков» и, не веря себе, дважды перечел заметку. Это был некролог, написанный Митей после смерти Ситникова и напечатанный в одном из февральских номеров «Нашей войны».

Кто-то ходил по канцелярии, кто-то заговаривал с Никишиным. Он ничего не видел, и не слышал. Перед глазами его, заслоняя всё окружающее, стоял маленький Ситников; Митя Рыбаков, взяв Никишина за руку, провел его сквозь строй дней ситниковской жизни. Друзья снова входили в его жизнь - живые и мертвые. Сердце заныло… Ни на одном митинге раньше он не выступал с такой горячностью и слова его не звучали с такой силой, как сегодня.

Вечером он написал в редакцию «Нашей войны» письмо с просьбой сообщить адрес комиссара Дмитрия Рыбакова. Такое же письмо он отправил в штаб армии в Вологду, а спустя две недели выехал в Вологду сам.

Он принялся за розыски. Он вспомнил былые споры с Рыбаковым, - они кончились, их разрешила жизнь, и помимо его, Никишина, воли. Но дружба… дружба, может быть, только начиналась,

Последние сведения, которые удалось ему получить, относились к отправке Мити с полком под Петроград. Эти сведения помогли раздобыть Никишину новые его друзья. Их было много, и они были всюду, куда ни попадал Никишин. Но Мити Рыбакова среди них не было.

В декабре Никишин получил командировку в Петроград. А на другой день после отъезда из Вологды Никишина Митя возвратился с полком в Вологду.

Ещё через день его полк был отправлен под Плесецкую. О розысках Никишина Митя ничего не знал.

Глава восьмая. НАЧАЛО КОНЦА

Новый, тысяча девятьсот двадцатый год Митя встречал опять на Северном фронте. Его полк, возвратившийся в декабре девятнадцатого года от границ Эстонии, был переброшен на онежский участок. Дни выдались спокойные, с осенней распутицей наступление белых осеклось. Взятие в октябре Плесецкой и ближайших к ней разъездов было последним их успехом. К зиме красные укрепились на занятых позициях. Подходили с других фронтов свежие части, пополнялись старые, в батальоне у Мити было до пятисот человек, и стоял он в двух деревнях недалеко от лесных позиций красных. Белые активности не проявляли; красные, готовясь к генеральному наступлению, не беспокоили их.

Январь двадцатого года был для Мити, как и для всех его окружающих, предвестником будущего мира. Фронт ещё держался и казался устойчивым, наступление ещё только подготовлялось, но мир уже просачивался в войсковое становище и незаметно входил в быт.

Одиннадцатого января поутру пришел к Мите молодой красноармеец Голиков и отрапортовал:

- Так что, товарищ комиссар, есть красная свадьба, давай, пожалуйста, без отказу на свадьбу!

- На свадьбу? - переспросил Митя. - Ну что ж, можно и на свадьбу. Кто это там, в деревне, женится?

Голиков смутился:

- Я лично женюсь, товарищ комиссар!

- Лично! - рассмеялся Митя. - Скажи пожалуйста!…

Он потер переносицу и сказал сердито:

- Выбрал, чертушка, время жениться!

- Время настоящее, - откашлявшись, сказал Голиков. - У нас завсегда в это время свадьбы играют.

- Играют… - насупился Митя. - А потом, как сыграешь, нас и перебросят куда-нибудь, а то и в наступление пойдем. Куда тогда с женой-то? В сумку походную, что ли, положишь?

- Зачем в сумку, - обиделся Голиков. - Дома посидит солдаткой, - не первая. А белых к ногтю прижмем, тогда и домой можно. В чём дело?

- Так! - сказал Митя и вдруг рассмеялся. - А невеста хорошая?

- Ничего, подходящая!

- Ну, раз подходящая, тогда валяй! Твое дело хозяйское, тебе видней. Приду.

В этом же месяце сыграли ещё две свадьбы. С одним из женихов Митя ездил в исполком расписываться в качестве свидетеля. Мирный быт как-то незаметно врастал в войну, становился как бы вестником нового положения республики. Митя частенько сталкивался с красноармейцами, везущими на мельницу крестьянское зерно, а то замечал на пороге подновляемого овина зеленую гимнастерку и блеск топора, обтесывающего новые ворота. Прислушиваясь к мирному звону топора, он в то же время видел, как на фронт - раскатанной дорогой вдоль главного порядка изб - идут воинские обозы и пушки…

Батальон женил своих бойцов, ставил спектакли, но в то же время проводил воинские ученья. Приходили частые сообщения о перебежчиках из белых полков, число их с каждым днем росло, с каждым днем всё настойчивее говорили о предстоящем наступлении, и наконец в ночь с третьего на четвертое февраля оно началось.

Первым ударил на белых 480-й финский полк, стоявший на Двине. В полночь он выступил от приречной деревни Почтовской, имея задание взять позиции белых у реки Шипилихи, затем сильно укрепленное село Николы, лежащее на пути к Архангельску. Окопы Шипилихи были взяты четвертого февраля. Девятого февраля красные с криком «Даешь Архангельск!» ворвались в село. Это яростное «Даёшь Архангельск!» раскатилось по всему фронту. На железной дороге красные ударили в сторону станции Плесецкой, отобранной белыми в осеннем наступлении девятнадцатого года.