Ноша - Татьяна Нелюбина

В 1965 году, когда Грасс читал в Мюнхене, правый «Свободный немецкий студенческий союз» распространял листовки: «Освещайте свои политические и порнографические представления в западной колонии Москвы!» Под ней подразумевалась ГДР, тогда её ещё называли СЗО – советская зона оккупации.

А мы, жители Западного Берлина, размещались в самом сердце Восточной Германии, окружённые стеной со всех сторон. Западные немцы считали, что Германия заканчивается где-то в районе Брауншвейга, и Берлин – не только Восточный – лежит как раз на границе Германии с СЗО.

В 1979 году вышел фильм «Жестяной барабан», потрясающий, выдающийся, я смотрел его много раз. И снова, и снова смотрю.

Фильм получил «Оскара». Это был первый немецкий фильм, получивший «Оскара».

В 1999 году Грасс становится нобелевским лауреатом.

В книге-воспоминании «Луковица памяти», это 2006 год, он сообщает, что был в СС. Его обвиняют в двойной морали.

Для меня это тяжёлая проблема. Почему он так долго молчал? Почему обвинял, как моральный апостол, других? Ему было семнадцать, когда он вступил в СС, шли последние месяцы войны, почему он до сих пор молчал об этом? «То, что я проделал из глупого тщеславия своих юных лет, я после войны хотел умолчать из-за всё возрастающего стыда».

Кажется, он и не представлял, что потом будет. Это же «не доминирующая тема моей книги». Он явно не ожидал, что последует после такого признания, запоздавшего на 60 лет. Ему сразу всё припомнили. Как он в 1969 году потребовал от Карла Шиллера[64], чтобы тот признался, что был членом НСНРП[65]: «Это бы стало для Вас облегчением, а для общественности благодеянием, подобным очищающей грозе». А в 1979 году он писал, что другие народы «счастливее, то есть забывчивее», только немцам «не разрешено послабление».

Мой отец вернулся домой из английского плена. И всё говорил: «Да вы посмотрите, кто в Бонне сидит! Все бывшие наци».

Он чувствовал себя непричастным к чудовищным преступлениям немцев, как и те, кто попал на войну в её последние дни, кто обслуживал зенитную пушку, кто был юным (как Грасс) солдатом. Но виноватыми всё равно были все.

Нам повезло – нам, детям, оставшимся в живых. Мы играли среди обломков разбомблённого города, и всё равно нам повезло – мы были предоставлены сами себе, не было никаких детских и молодёжных союзов (в которые загоняли наших отцов), только походы скаутеров, их устраивали христианские общины. Без давления. Мы могли «на свой фасон» верить или нет, и это была – поэтому для меня это понятие, это состояние так важно – это была демократия, мы сами вырабатывали свою точку зрения, учились самостоятельно решать и выбирать альтернативу. Это – демократия, это гуманизм.

У нас были замечательные учителя, с одним из них, с Клаусом Хазе, ему исполнилось 88, мы до сих пор встречаемся.

Он был нашим классным учителем, преподавал два предмета: изобразительное искусство и биологию. Он мне говорил: «Кришан, твой путь предрешён твоей природой – ты будешь художником». Я им не стал, но в юности самозабвенно занимался живописью – в ателье Ханса Байермана[66].

И он, и я, и Клаус Хазе восхищались графикой Грасса. Я с Грассом встречался у него дома на вилле, когда он жил в Штеглице. Мы сидели в его ателье, пили красное вино, немецкое, курили трубки. Говорили о живописи вообще и в частности – о моей, о его графике, он показывал мне свои работы, скульптуры. Он учился на каменотёса и скульптора, в 1949 году поступил в Академию художеств в Дюссельдорфе, переехал в Берлин и прошёл школу у известного скульптора Карла Хартунга. «Всему, что я не могу потрогать, – говорил он, – понюхать или попробовать на вкус, всему, что связано лишь с идеей, я изначально не доверяю».

Долгое время работы Грасса-художника были практически неизвестны. Только в 2004 году в замке Оберхаузен он впервые показал 220 работ: рисунки, графические циклы, акварели, скульптуры.

Задолго до того, как Грасс написал роман-сказку «Камбала», он зарисовал всех персонажей.

А рисунки к «Дневнику улитки» он сделал после того, как написал текст.

«Зачастую рисунок предваряет прозу, первое слово рождается из рисунка, из графического образа – и наоборот. Эскизы проверяются словами, в свою очередь, написанный текст либо написанная метафора проверяются рисунком».

Он говорил: «Как писатель я самоучка». И считал, что обе стороны его творчества нераздельны.

«Люди любят болтать, и интерпретаций слов очень много, в отличие от однозначной линии рисунка. Словарная метафора, переведённая в чёткий графический вид, проходит свою проверку на прочность».

Но почему он так долго молчал? Почему свою вину выискивал у других, а под конец – у всего народа?

А я? У меня хватило бы сознания и сил плыть против течения? Не стать «Верноподданным»?

Меня утешает мысль, что человек всё же не сосуд, который можно наполнить тем или иным содержанием.

Есть же данное от природы, от Бога, обострённое чувство справедливости. Уважение к Живому, которое согласно природе станет Мёртвым, но не от моей руки.

Otto Дике, мой любимый художник, написал картину «Игроки в скат», безногие, безрукие калеки, вернувшиеся с войны, режутся в карты. Он не искал, кто же орал-то, толпа или Геббельс.

Настя

Арнульф, давнишний друг Иры, юрист, устраивал раз в год в своём офисе Event – для коллег, клиентов, друзей. И связывал его с вернисажем – приглашал художников, как правило двоих. Ира спросила меня, не хочу ли и я у него выставиться?

Я хотела.

Арнульф заехал на мою выставку, оглядел работы, про одну (Справедливость держала весы, с добром в одной чаше и злом в другой) сказал мимоходом:

– Справедливости нет.

Это меня удивило. Он же юрист. Он же, собственно, ради справедливости старается?

То же самое сказали мне после и его коллеги в офисе, когда мы приехали туда посмотреть помещения.

Как сговорились:

– Справедливости нет.

Офис – это необъятная квартира в огромном доме на Кудамме. С величественными колоннами, богатой лепниной.

Арнульф показал нам свою коллекцию картин и скульптур. Он покупает то, что ему нравится, а не то, что модно или за чем все охотятся, видя в искусстве выгодное вложение капитала. Он покупает и на блошиных рынках, на толчках, где торгуют предметами искусства. Бережно развешивает на стенах офиса и расставляет в своём кабинете, в длиннющем коридоре, ведущем к его кабинету. Три зала, один другого больше, где проводятся совещания-заседания, пока были «свободны» от картин.

Приглашённая Арнульфом галерейщица возбуждённо прохаживалась по офису:

– Интересная концепция: живопись и графика. Художников (живописца и меня) объединяет