Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин

— Жив.

— Шуруйте! — И побежал туда, где захлебывался пулемет.

— Кочегара! Кочегара пришлите!

Но то ли Лагун не услышал или забыл в запале, или боец, которого послал, не захотел в такой момент менять винтовку на лопату, или, может, не добежал — пуля настигла, — никто не появился на паровозе.

У Володьки по лицу, вымазанному угольной пылью, ручьями тек пот: не по силам еще мальчугану эта работа.

Владислав Францевич задыхался — проклятая астма не отступила, сжала в самый неподходящий момент. А тут еще новая угроза. Шагах в ста впереди, сбоку от насыпи, разорвался снаряд. Немецкие командиры, видно, смекнули, почему красные так стремительно атаковали разъезд, и пушка их явно метила по паровозу и по железнодорожной насыпи впереди бронепоезда, чтоб разрушить рельсы.

В топке гудело пламя, но стрелка манометра, как назло, не двигалась с места: остыл котел.

Еще один снаряд разорвался рядом с паровозом, слева. Осколки забарабанили по броневым плитам. Взрывной волной выбило стекло в будке, Плавинского швырнуло на мальчика. Оба они, оглушенные, повалились на кучу угля. Минуту лежали неподвижно, наверно, каждый прислушивался к себе — цел ли?

— Жив, Володька?

— Жив… Ох и бабахнуло!

Владислав Францевич попытался подняться и вдруг почувствовал, что под рубашкой по плечу, по боку потекла горячая, липкая кровь. Ранен.

Испугала не сама рана. Испугало то, что он не сможет шуровать в топке. Хотя б сберечь силы и вовремя повести паровоз. Так как никто другой его не поведет.

— Володя, — прохрипел старик, выплевывая уголь, — беги к Лагуну! Кочегара! Пускай дает кочегара! Ты видишь, он, холера, ни с места, — кивнул машинист на манометр.

Мальчик нехотя открыл дверь и… подался назад, крикнув:

— Дяденька! Паровоз!

— Что — паровоз?

— Идет паровоз!

— Откуда?

— Из Добруша.

Плавинский посмотрел вперед: к ним мчался задним ходом паровоз. Над железной дорогой висела коса белого дыма. Старик хотел снова перекреститься, но не хватило сил поднять руку. Перед глазами поплыли зеленые круги. Медленно, прижавшись к задней стенке будки, он начал оседать на пол. Но еще услышал, как подошел другой паровоз, как лязгали буфера, привычно крикнул сцепщик. И другой голос, командирский:

— Лагун тут? Передать Лагуну: раненых и команду на поезд! Отрядам разобрать путь и отступать. Не ждать, пока к немцам подойдет подкрепление. Не ввязываться в большой бой!

Паровоз дернуло, и Плавинский стукнулся затылком о стенку. Это как бы просветлило его. Тот, второй, машинист, дал знакомый гудок: «Трогаюсь! Тормоза». Но тормоза от вагонов у него, Плавинского. Как же он мог забыть, старый машинист? Сидит как дома на диване.

Попробовал подняться. Но железный пол не отпускал, держал, как магнит.

— Володька!

Парнишка висел на ступеньках. Следил за тем, вторым, паровозом, забыв даже о снарядах, которые теперь рвались почему-то с недолетом — около станционного здания.

— Помоги мне, Володька.

Помощник наконец повернулся, не понимая, какой помощи просит у него машинист.

— Помоги мне подняться.

— Что с вами, дяденька Ладислав? — И подхватил тяжело обмякшее тело под руки.

— Ничего, Володька. Астма. Видишь, как сжала.

Про рану не сказал.

С помощью мальчика поднялся на ноги, добрался до сиденья, сжал посиневшими руками реверс и регулятор пара. Нажал сигнал, прогудел переднему машинисту: «Я на месте! Тормоза в порядке! Можешь двигаться!» Тот ответил гудком: «Понял!»

Поезд двинулся. Колеса простучали на стрелке. Прошли будку, переезд. В лощине, на небольшом закруглении, остановились.

Стрельба отдалилась. Плавинский понял: вышли из-под обстрела, ждут чего-то.

Стрелка манометра наконец поползла вверх.

Владиславу Францевичу снова стало плохо. Теперь уже в глазах плыли не зеленые — желтые круги, сквозь них летели горячие искры. Жена его — пани Ядвига отмахивалась от них и кричала: «Старый баламут! Дом захотел сжечь?! О матка боска!»

— О матка боска! Дай мне силы, — прошептал машинист. — Я не часто просил тебя. Будь доброй. Помоги. Может, в последний раз прошу.

— Што, дяденька? — услышал Володька его шепот.

— Там… фляга… Набери воды в канаве.

Холодную, мутную снежную воду пил долго, жадно, прямо из деревянной фляги, и две струйки текли по бороде, за воротник грязной толстовки.

Сзади на платформах затопали, загомонили люди. Кто-то пробежал мимо паровоза, тяжело дыша, шаркая сапогами по гравию.

Передний паровоз дал зычный гудок, который, наверно, далеко услышали и свои и враги: «Даю полный вперед!» Владислав Францевич ответил ему так же весело: «Набрал давление! Можем идти на двойной тяге!» Товарищ ответил еще веселее: «Чудесно!»

Добруш пролетели со скоростью ветра. Красногвардейцы Московского отряда, которые держали станцию, едва успели отсалютовать освобожденному бронепоезду. Лагуновцы с платформ отвечали им салютом уже за станцией, возле леса.

Остановились в Закопытье. Тут немного осталось людей — всех бросили на передовую. Тыловики тоже встретили бронепоезд салютом.

С паровоза соскочил Арефьев. Из бронированного вагона — Лагун. Пошли навстречу друг другу. Радостно улыбались.

— Дай, комиссар, я поцелую тебя. Дорогой ты человек! Золотой большевик! Ей-богу, не думал, что ты такой. Правда говорят: суди о человеке не по словам его…

— Мои слова не разошлись с делом.

— Не дуйся ты, Егорыч!

Лагун огромными ручищами обхватил худощавого Арефьева. Тому даже стало немного неловко, что на глазах у бойцов отряда его, комиссара, обнимают и целуют, как женщину.

Но вдруг над головами у них раздался испуганный детский крик:

— Дяденьки! Машинист умирает.

Лагун выпустил Арефьева, кинулся в паровозную будку. На руках, как ребенка, вынес оттуда Плавинского. Старик был без сознания: последние силы оставили его, как только он натянул ручку тормозов. Хорошо, что Володька поддержал его и он не свалился.

Лагун нес Плавинского в проходе между двумя составами-теплушками и бронированными платформами, в отчаянии, с болью звал:

— Дяденька Владислав! Товарищ Плавинский! Что с вами?

Машинист раскрыл глаза, узнал комиссара бронепоезда, улыбнулся, похвалил их:

— Молодцы. Спасибо.

— Вы герой, товарищ Плавинский. Вам спасибо. От имени революции. Но что с вами?

— Астма.

— Какая астма?! Вы же ранены! Смотрите — кровь.

Арефьев увидел, что телогрейка машиниста и штаны залиты кровью.

— Может, и кровь. Где же это меня царапнуло? Заругает моя пани Ядвига…

— Санитаров сюда!

Прибежали санитары.

— Простите, Владислав Францевич, — каялся расстроенный, взволнованный Лагун. — Я плохо о вас подумал. Посчитал, что вы к немцам переметнулись.

Машинист снова улыбнулся:

— Ничего, Аверьян, ничего. Это у тебя от молодости. Постареешь — научишься разбираться в людях. Я вот разобрался, видишь, где люди, а где… «Викжель»…

Не все услышали и почти никто не понял последнего слова старика. Арефьеву показалось, что он сказал: «Где люди, а где жужель».

Раненого понесли в санитарный вагон.

У комиссаров было много забот. Арефьев пошел к аппаратам — телеграфному