Разорванный круг - Владимир Федорович Попов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подошел к театру, в котором столько раз испытывал острое чувство одиночества, и это щемящее чувство вновь охватило его. Чтобы встряхнуться, развеяться, зашагал стремительно, взмахивая руками, но вырваться из кольца воспоминаний не удалось. У почтамта снова ощутил прилив тоски. Сюда прибегал он ежедневно, безмерно радуясь каждой весточке от Лели и испытывая неизбывное горе, когда девушка за стеклом сочувственно качала головой.
От этого памятного здания рукой подать до маленького дощатого домика на набережной Которосли, где снимал захудалую комнатенку с крохотным оконцем. Надо было только пересечь площадь.
Полна неповторимого своеобразия эта площадь древнего города в вечернюю пору. Сквозь узкие бойницы высоких стен Спасо-Преображенского монастыря лоскутно проглядывали кусочки неба, отчего массивные стены выглядели странно тонкими, почти ажурными. Справа на подрозовленных облаках рельефно отпечатались пять маленьких глав церкви Богоявления, высоко поднятых узкими башенками над плоской кровлей.
Алексей Алексеевич обошел церковь, любуясь чудесным сочетанием зеленоватых изразцов, щедро украшавших стены, фризы и окна с кирпичом густо-красного цвета, из которого сложена сама церковь. Удивительное дело: сколько ходил он здесь раньше, а красоты этого шедевра русского зодчества не воспринял, не оценил. Должно быть, молодость, а с нею неискушенность в восприятии прекрасного немаловажная на то причина.
Спустившись на набережную Которосли той самой дорогой, по которой ходил домой, долго стоял, всматриваясь в открывшуюся панораму.
Широко разлилась река, поднялась после рождения Рыбинского моря. Слева, у стен монастыря, сжатая дамбой Которосль спокойно текла под новым каменным мостом, держа путь к Волге. А вдали, на другом берегу, словно рассыпанные кубики, пестрели разномастные домишки Перекопского района. Над их крышами высились трубы химического завода и купола одной из бесчисленных церквей средневекового Ярославля.
Вот наконец и первобытный трехоконный домишко на углу Южного переулка. Цветы на оконцах, затянутых тюлевыми занавесками, свидетельствовали о том, что жизнь в нем продолжается. Еще глубже ушел малютка в землю, обветшал и казался таким неправдошним, что трудно было понять, как в нем помещаются люди. Оконца и тогда едва возвышались над землей, сквозь них прохожие не были видны во весь рост — по улице двигались туловища, лишенные плеч и голов, — и что удивительного в том, что теперь оконца оказались вровень с тротуаром. Вспомнилось, что оконца не открывались и не имели форточек, в комнатах постоянно стоял затхлый запах, и тяжко было думать, что в столь убогой хибаре придется жить Леле. Но этому не суждено было осуществиться. Три одиноких года коротал он здесь, пока не ушел на фронт.
Вернувшись в гостиницу, заказал разговор с Москвой, Сибирском и Ташкентом.
Москву дали мгновенно.
— Лека, рушится наша конспирация! — торопливо говорила Леля. — Утром мне позвонил из Сибирска Карыгин — я сразу догадалась, что это он, — и попросил позвать тебя к телефону. Сказала, что ты уехал. Тогда он вдруг поинтересовался, кому принадлежит этот номер телефона — частному лицу или учреждению. Ответила — учреждению.
— Молодец.
— Погоди. Спросил — какому?
— И ты?
— Ответила, Дому приезжих Московского шинного.
— Ловко, я бы не додумался.
— Не торопись с похвалами. Потом… Потом этаким невинным голоском: «Простите, а на какой улице он находится?» Тут я, естественно, взорвалась — ну и настырный тип! — и сказала, что адрес он узнает, когда приедет в Москву, и в том случае, если руководство завода соизволит поселить его в этом доме.
— Ленок, ты гениальна! Если будешь прятать свои романы от меня так, как прячешь от других наш, я пропал!.. — восхищенно и в то же время озабоченно проговорил Алексей Алексеевич.
— Как же тебе не стыдно, — укорила Леля. — Какие там романы…
— Стыдно. Прости.
— Ты откуда говоришь?
— Из гостиницы.
Двумя часами позже, когда Алексей Алексеевич уже лежал в постели и безмятежно читал газету, раздался звонок междугородной. Решив, что его соединили с управлением милиции в Ташкенте, взял трубку, отозвался официальным тоном:
— Брянцев слушает.
— Леша, родной, несчастье!.. — услышал взволнованный голос Лели. — Чалышева… Чалышева покончила с собой…
ГЛАВА 24
Елена не была в близких отношениях с Чалышевой, впрочем, как и другие сотрудники института. К ней относились по закону эквивалентности: она плохо — и к ней плохо. Но смерть этой женщины потрясла всех, и особенно Лелю, потому что знала она о Чалышевой больше и понимала ее лучше, чем остальные. Это была трагедия честного заблуждения и честного прозрения.
Научные заблуждения в деятельности сотрудников института обнаруживались не так уж редко. Закрывали за бесплодностью темы, списывали затраченные средства, издержки считались закономерными, естественными, и не было случая, чтобы крушение сложившихся научных представлений вызывало крушение чьей-либо карьеры или хотя бы громкий резонанс. «В науке отрицательный результат — тоже результат», — успокоительно утверждали в таких случаях, тем более что у одних за плечами были бесспорные научные достижения, у других — вроде бы перспективные идеи, которые предстояло реализовать. Только у Чалышевой ничего не осталось в прошлом и ничего не маячило впереди. Единственное, что она имела — устойчивый научный авторитет, — рухнуло, и жизнь потеряла для нее всякую цену. Сколько лет затратила она, чтобы завоевать положение! А в итоге? Начинать все сызнова, строить новое здание даже не с нулевой отметки, а еще ниже, с котлована под фундамент?.. На такое испытание она решиться не могла, и дальнейшее пребывание на земле стало ей в тягость. Похороны людей посторонних — а Чалышева и была посторонней, ибо держалась обособленно и вызывала к себе одну лишь неприязнь, — обязанность, от которой стараются устраниться. Но на гражданскую панихиду в здании института пришли многие, даже те, кто почти не знал ее.
Бесстрастное надгробное слово Хлебникова настолько обозлило Ракитину, что, когда прощальные речи закончились и Хлебников отправился к себе в кабинет, она рванулась вслед за ним, намереваясь высказать все, что накипело на душе.
— Я все-таки полагала, Олег Фабианович, что вы тепло помянете человека, которому помогли отправиться в мир иной, — сказала дрожащим голосом, не думая о том, как сие обвинение отразится на ее положении.
Взгляд Хлебникова не выразил ничего, кроме спокойного любопытства.
— Не понял, — молвил он без всякой интонации.
— Вы пригрозили Чалышевой лишить ее ученый степени…
— Да? — Глаза наивные, голос — искренне удивленный. — Откуда эта версия? Кем она сфабрикована?
Ракитина замялась. Сослаться на Брянцева она не могла, пришлось схитрить:
— Мне рассказала сама Чалышева.
— Не было этого, Елена Евгеньевна. Не было, — решил сманеврировать Хлебников. — Плод расстроенного воображения. — И обезоруживающе миролюбивым тоном добавил: — Это часто бывает у женщин ее возраста, к тому же
