Обратная перспектива - Андрей Столяров

Ирэна придерживалась иной точки зрения.

– Не понимаю, – говорила она, – почему ты так упорно отталкиваешь «концепцию дьявола»? Никто же не заставляет тебя верить в него. Мы можем принять это просто как условное допущение, как гипотезу, как предположительный источник событий, которые когда-то произошли…

От подобной аргументации я только морщился.

– Ну конечно… В новгородских лесах обнаружили снежного человека. Он двухметрового роста, руки у него до земли, весь в шерсти, глаза горят красным огнем, и нападает он исключительно на блондинок…

– Послушай…

– Нет, лучше ты послушай меня!.. – я щелкал по первой же ссылке, которая маячила в новостях. – «Начались наши несчастья зимой. Из квартиры стали исчезать крупные суммы денег. Мы сначала решили, что виноваты кошки – находят, играют и рвут, но потом убедились, что кошки тут ни при чем… Затем духи перешли к более активным действиям. Первый удар нанесли по иконам – все они были расцарапаны и сброшены на пол. Далее духи начали бить посуду, выворачивать лампочки, лить в карманы и обувь какую-то липкую грязь. Почему-то особенно им не полюбились подушки – по всей квартире регулярно летали перья и пух. Через неделю они добрались и до украшений хозяйки – ее цепочки и ожерелья были разорваны… Наконец мы не выдержали и напрямую спросили своих незваных гостей: «Кто вы такие и чего хотите от нас?..»

– Я же говорю не об этом! Снежный человек в действительности может не существовать. Да ради бога! На это мне начихать!.. Но – собираются экспедиции по поимке его, выделяются деньги, ведутся исследования, заняты десятки и сотни людей… То есть метафизическая реальность, локальный миф, то, чего как бы нет, влияет на реальность физическую, на то, что есть. Ты мне сам эту механику объяснял…

Ирэна распахивала глаза и обдавала меня феерической зеленой волной. Температура в офисе сразу же поднималась. Я точно попадал под горячий душ, пронизывающий меня ливнем бесплотных элементарных частиц. Заканчивалась такая дискуссия, как правило, термоядом. И будучи человеком, склонным к рациональной рефлексии, я скоро стал замечать, что термояд у нас происходит все чаще и чаще. Теперь он вспыхивал чуть ли не каждый день. А иногда даже – дважды за вечер с весьма непродолжительным перерывом. Причем если раньше инициатива была почти исключительно за Ирэной, то этой осенью эмоциональным драйвером данного действа почему-то стал я. Со мной что-то произошло. Мальчик, все еще живший во мне, вдруг стал мужчиной. Я ощутил вкус гендерной власти и без зазрения совести пользовался ее преимуществами. Ирэна, впрочем, не возражала: интенсивность любовных переживаний возрастала у нас до экспоненциальных высот. Такая бывает, наверное, лишь в недрах звезд, где пылают и распадаются сами основы материи. Мы, вероятно, тоже пылали и распадались, создавая в момент любви нечто большее, чем просто любовь. Это неистовство меня немного пугало. Я как бы превращался в сгусток энергии, вырвавшийся за пределы земли. Был риск, что обратно я уже не вернусь. И вместе с тем именно в эти дни я очень остро чувствовал, что – живу. Ничего подобного я ранее опять-таки не испытывал – ни с Ларисой, ни даже с Нинель, ни в тех случайных эротических ситуациях, которые иногда, как бы сами собой, выскакивали из непрерывно перемешивающихся человеческих карт. На земле, по-моему, не бывает таких страстей. Мы читаем о них у Шекспира или в «Песне песней», созданной три тысячи лет назад. Однако в реальной жизни наличествует лишь слабое подобие их, мы слышим лишь отзвук, растертый временем и пространством. Скорее всего, к любви это вообще отношения не имеет. Знаменитые маги Средневековья, жаждавшие познания во всей его полноте, утверждали, что поскольку бог вмещает собою все, то слияние двух противоположных начал есть единственный путь приближения к совершенству. Иными словами, ни мужчина, ни женщина по отдельности не есть собственно человек – человеком они становятся лишь в момент эротического соединения, в этот миг они превосходят сами себя, преодолевают различия и уподобляются богу. Наверное, и у нас с Ирэной это была уже не «любовь», а магический ритуал, способствующий преображению, прикладное эротическое трансцендирование, теургическое служение неведомому и грозному божеству. Каждый раз после погружения в любовный расплав у меня чуть-чуть покалывало при вдохе в легких, точно я действительно дышал бледным огнем, а Ирэна обязательно прикрывала глаза и не то чтобы засыпала, но как бы не желала выныривать обратно в обыденность.

Я ее спрашивал:

– Ну как, ты – жива?

– Еще нет… – еле слышно отвечала она.

Я вообще начал замечать в себе некие странные изменения. В частности, будто листая невидимые страницы, я вдруг стал понимать, что чувствуют люди, окружающие меня. Не всегда это по-настоящему получалось, такие внутренние нахлывы нельзя было предугадать, они накатывались как бы сами собой, но уж если накатывались, если всплывали во мне, то были настолько сильны, что никаких сомнений в их подлинности не возникало. Так, например, заглянув однажды по какой-то мелкой проблеме к Петру Андреевичу в кабинет, я вдруг почувствовал, как он опасается перевыборов, которые были назначены в институте на конец ноября. Ужасное было, угнетающее ощущение. Как будто чуть-чуть приоткрылась дверь, ведущая в морг, и оттуда, прямо во взбудораженный мозг, дохну́ло спертой формалиновой безнадежностью: прокатят… ненавижу их всех… что они о себе думают… лучше смерть… А через пятнадцать минут, ожидая в приемной, пока Лариса оформит мне согласованный документ, я ощутил, что приоткрылась уже другая дверь – не в морг, скорее в пропыленный чулан – и оттуда повеяло каким-то привычным тусклым отчаянием: стекают дни… ускользают меж пальцев месяцы… сморщиваются и вянут годы… бесследно испаряется жизнь… Еле смог дождаться, чтобы уйти… И даже перекинувшись в коридоре парой фраз с Борисом Гароницким, который по обыкновению куда-то спешил, я почувствовал дверь не дверь, но узкую щель, где, как мертвый воздух, скопилась усталость от порхания по зарубежам: надоело… кружится голова… становлюсь покемоном… что делать, если иначе никак?..

Меня это тоже немного пугало. Я вовсе не хотел знать того, что человеку по природе его знать не дано. Зачем мне чужой негатив? Зачем мне какофония чужого несчастья, назойливо ворочающаяся в мозгу?

Однако еще больше меня тревожило то, что я сам становился каким-то совершенно иным. Словно во мне, будто в тигле, плавилось прежнее человеческое вещество и, постепенно сгущаясь, формировало некую новую сущность. Она, эта сущность, расправляла жесткие туловищные сегменты, пробовала трепетание крылышек, сделанных из упругой слюды, ощеривала жвалы и коготки, выпучивала фасеточные глаза и с интересом, точно готовясь к прыжку, оглядывалась по сторонам. Я не сказал бы, что эта сущность была так уж мне неприятна, но она была чуждой, грозящей поглотить меня целиком, и я не без оснований опасался ее.

Позже, анализируя данную ситуацию, я понял, что совершил тогда катастрофическую ошибку. Уже в тот момент, когда я, пусть подсознательно, начал догадываться о том, что происходит со мной, когда в привычную повседневность стали просачиваться уродливые тени инобытия, мне следовало оставить этот проклятый грант: написать формальный отчет, закрыть тему, прекратить дальнейшие поиски. В крайнем случае, чтобы не рисковать, можно было имитировать бурную и непрерывную деятельность, «пляску многорукого Шивы», как это у нас называлось, бег на месте, не приводящий ни к каким результатам. В истории это легче, чем в других областях наук. Можно было элементарно засыпать заказчика ворохом как бы многозначительных фактов, тоннами документов, грудой увлекательных построений, которые в действительности никуда не ведут. Выглядело бы это чрезвычайно солидно: что-что, а уж гнать туфту историки умеют лучше других. Однако кто ж может предвидеть будущее? Кто может предугадать, к чему приведут вроде бы самые обыденные шаги? А кроме того, мне не позволяла так поступать элементарная научная добросовестность: дурить заказчику голову, извините, «не такое у меня воспитание». Вообще, если уж взялся за дело, будь любезен, доведи его до конца. Дорога в ад усыпана трупиками незавершенных работ.

Я просто не позволял себе замечать того, что было прямо перед глазами, таращился изо всех сил и за раскидистыми деревьями не видел мрачных чащоб. У меня вдруг возникло как бы аналитическое косоглазие, и потому, вопреки очевидности, я тупо и методично, как полагается исследователю, продвигался вперед, не желая осознавать, что все больше и больше плутаю в недрах топкого бурелома. Уже зловеще хлюпало под ногами, уже поцарапывали лицо бороды древнего мха, уже пару раз я рискованно оскальзывался на черной трухе, и все равно, как безумец, надеялся, что вот-вот забрезжит впереди спасительная прогалина, глухая чаща расступится, вынырнет откуда-нибудь хвойная утоптанная тропа, по которой будет легко и просто идти.