Орлица Кавказа (Книга 1) - Сулейман Рагимов

Сделать что-то для укрепления позиции, разделаться со спесивым врагом, схватить и привести с завязанными глазами на правый суд гачагов — это была ни с чем не сравнимая радость! Поручения давались бойцам разные, важные, трудные, и неопытных, необстрелянных новичков опекали понюхавшие пороху, бывалые-удалые гачаги. Мужая в борьбе, гачаги проходили суровую школу, проявляя чудеса храбрости.

Самым большим злом, от которого оберегали вожаки свое сплоченное дружное воинство, была опасность проникновения в отряд двурушников и предателей, всяких продажных шкур, которые могли посягнуть на жизнь Наби и Хаджар. Упаси от этих подлецов!

Между тем, власти очень рассчитывали на такую подлую руку, которая могла бы дотянуться до вожаков. То, что не удавалось бекским дружинам, военным командам, казачьим отрядам, могли сделать подкупленные наймиты-оборотни…

И царских чиновников выводило из себя то, что, несмотря на изощренные попытки, проникнуть в отряд подкупленным агентам никак не удавалось.

Почему же?

Откуда это бессилие поднаторевших в отечественных и зарубежных делах имперских "рыцарей плаща и шпаги"?

Не странно ли, что столь многочисленные усилия губернских и уездных начальников, приставов, старшин, верноподданных беков, помещиков, ханов, кулаков, ростовщиков, наемных убийц — кочи до сих пор за несколько лет не ухитрились что-то предпринять, искоренить эту негаданную "беду", избавить от нее кавказский край? Что за магическая, колдовская сила была у этого отряда, умножавшая год от года его славу, воплощавшуюся в народных песнях, переходившую из уст в уста?

Разметалась прядь и пылает лицоЯ в темнице томлюсь, душит вражье кольцо,Наяву и во сне я зову удальцов.Ты бы в тяжкий мой час поспешил, Наби,Стены мрачной тюрьмы- сокрушил, Наби!Мне постелью кирпич, и подушкой — саман,Одеяло — рогожа, коченею, аман![29]И ограда окрест, и густеет туман.Ты бы в тяжкий мой час, поспешил, Наби,Стены мрачной тюрьмы сокрушил, Наби!Над Гёрусом навис холодеющий мрак,И кругом — караул, и солдат, и казак.Неужели не вырвусь отсюда никак?Ты бы в тяжкий мой час поспешил, Наби!Стены мрачной тюрьмы сокрушил, Наби!

Мало того, что в Зангезуре народ возмутили гачаги, до гёрус-ских уездов докатилась молва — "Орлица" нарисованная тому пример, да еще и армянские селяне, глядишь, затянут за плугом песню о гачагах, того и гляди, сами солдаты подхватят, переиначив слова на русский лад…

Власти обещали осыпать милостями, щедро одарить всякого за поимку гачагов. Им позарез был нужен ловкий, пронырливый и отчаянный шпик, наймит! Такой бы содеял то, что подчас не под силу целому воинству! Но гачагов не так-то просто было обмануть, подозрительных быстро выводили на чистую воду, с продажными шкурами суд у них был короткий. И потому чаще отъявленные лиходеи не решались взяться за это дело, — участь изобличенных агентов предостерегала их от соблазна денег и наград… Гачаги видели таких насквозь, словно по глазам читали, достаточно было одного неверного шага, оплошности. И тогда — пощады не жди. В лучшем случае наушникам и доносчикам отрезали ухо…

Эта вынужденная жестокость, эта неусыпная зоркость помогали отряду устранять роковую угрозу.

И, при такой неизменной бдительности — казалось бы следовало поосторожнее отнестись к прибывшим издалека молодым гостям.

Между тем, Гачаг Наби не проявил с самого начала никакого недоверия к ним. А как дальше? Присматривать, следить за ними или продолжать относиться к ним с безоглядным доверием?..

А не могло ли статься так, что эта милая парочка имела тайное задание от жандармского начальства?

Но, с другой стороны, окажись все не так, гости — их искренние друзья и союзники — не могли не почувствовать оскорбительного недоверия. Грех был бы великий, непоправимый — обидеть тех, кто восславил "Орлицу"! Тех, кто претерпел столько лишений, проделал такой опасный путь, чтобы явиться к гачагам.

Как же теперь рассеять свои сомнения, выяснить истину?

Глава девяносто пятая

Говорят, обжегшись на молоке, дуют на воду. Тот, кто восстал против столь грозной и огромной силы власти, должен волей-неволей, быть начеку, не доверяться безоглядно даже кровно близким людям. Бывает же, что в семье не без урода, и среди родни может оказаться человек с гнильцой, жадный до наживы и поживы, позариться на деньгу, глядишь, продаст, брата родного не пожалеет.

Да, у гачагов были свои неписаные, но крепкие, нерушимые законы. Гачаг должен был держать ухо востро. Иначе — недолго в беду угодить, оплошал пропал.

Как ни тягостны были сомнения Наби насчет нежданных гостей, они, эти сомнения, диктовались логикой борьбы. Но тогда почему Наби поначалу так радушно встретил пришельцев, позаботился о них? Наби, которому теперь, за скромной трапезой в горах, в сердце стали закрадываться сомнения?

Видимо, чрезвычайная сложность положения, которую он почувствовал еще острее после рассказа Аллахверди и Томаса, побудила его быть придирчивее и осторожнее в суждениях. Ведь предстояло такое отчаянно трудное дело — подкоп под носом у несметного царского воинства. Смертельно опасное дело. Любая оплошность могла стоить очень дорого…

Чувство ответственности не всегда одинаково остро у человека, — оно усиливается перед лицом испытания, опасности, смертельной угрозы. Колотится сердце — молниеносно работает мысль. Нервы напряжены до предела.

При всем старании Гачага Наби гости чувствовали скрытое, сдержанное напряжение своего великодушного хозяина. Как-никак, они были, помимо всего прочего, художниками, чье зрение улавливает неуследимые подчас оттенки в настроении, выражении глаз, в обычных жестах. Но это тайное волнение молодым гостям казалось естественным и сообразным тревожному положению.

Но вот Гачаг Наби посветлел лицом, как бы почувствовав облегчение от тяготившего душу неведомого бремени. Эта перемена немедленно отразилась и на настроении гостей — они стали держаться раскованнее и проще. И вновь произошло своего рода отражение: чем естественнее и непринужденнее вели себя гости, тем более Наби утверждался в убеждении, что это друзья, это союзники, что первое впечатление не обмануло его!

Теперь и угощенье пошло веселее.

Снова речь зашла о подкопе. Конечно, самому Наби надо было оставаться в горах, в седле — везде могла вспыхнуть жаркая сшибка.

Да и гостей надо было оберегать. Может быть, думал гачаг, отослать их в глухое село, от греха подальше. А кого с Аллахверди и Томасом отправить?

Едва заговорил об этом, как, к его великому удивлению, вызвался Гоги:

— А меня не возьмете?

— Ни за что, — отрезал Наби.

— Но почему?

— Я не могу рисковать жизнью дорогих гостей. Гоги настаивал:

— Но я не хочу быть обузой. Хочу помочь, чем могу. И Тамара — тоже.

— Не могу, друзья. Что тогда люди скажут?

— Только хорошее.

— Нет, Гоги. Люди не похвалят Гачага Наби.

— Ну, понятно… — нахмурился Гоги. — Не доверяешь нам, Гачаг…

— Не доверял бы — прямо сказал.

— Тогда за чем дело стало?

— Мы не хотим сидеть сложа руки, — запальчиво вмешалась в разговор и Тамара. — Мы не только картинки рисовать умеем! "Орлицу" хотим спасти!

Гачаг Наби, тронутый этим простодушным порывом, мягко улыбнулся:

— Нет, ханум… С нас довольно и одной узницы.

— Мы готовы ради вас на любую жертву!

— Вы готовы, а гачаги — нет! — наставительно заметил Аллахверди, подтолкнув в бок кузнеца, мол, и ты поддержи. Томас энергично замотал головой.

— Да, ахчи,[30] никак не можем грузинскую красавицу на такое дело отпустить. К тому же, твои руки… — Томас помедлил, подбирая слова, — к кирке, лопате не приучены…

— Шадите, значит.

— Да. Гачаг Наби не хочет рисковать вами.

— Ну, хоть мне позвольте! — вновь заговорил Гоги.

— Нет, — тихо проговорил Наби. — Не надо настаивать, друзья. "Орлица" осудит меня. Скажет, зачем ты, Наби, папаху на голове носишь?

— Мы же ради нее… Гачаг Наби посуровел:

— У нас свой устав, сестра.

— Прошу тебя, — Гоги ухватился за серебряный поясок Наби.

— Никогда!

У Тамары от обиды на глазах выступили слезы.

Гоги хмуро отошел прочь.

"Ну что тут поделаешь, — думал Гачаг Наби. — Поглядишь, образованные люди, а простых вещей не понимают. Писали бы себе картины и ладно. Так нет же, в бой рвутся. Охота им на рожон лезть. Может, их совесть грызет, что Дато в беде оставили. Кто знает. Но, видно, иного выхода у них не было. Будь какой-то грех у них на душе — стали бы все выкладывать".

Дрогнул Гачаг, передумал.