Роксолана - Павел Загребельный

Лучщего случая уничтожить ненавистную гяурку валиде уже не могла ждать. Сама была виновата, что подпустила эту украинку к своему царственному сыну слишком близко, самой надо было и искупать вину. Султан вышел из послушания, как будто эта маленькая роксоланка околдовала его. Валиде сама была маленькой женщиной, верила в силу таких женщин, но вместе с тем и обидно ей было, что не смогла в свое время завладеть султаном Селимом так, как эта чужестранка ее сыном. Разве можно такое стерпеть!

Пыталась рассорить султана с Хуррем — тщетно. Незаметно, через одалисок, толкала Хуррем против своего сына — та не поддавалась, выказывала перед падишахом такую чарующую смесь покорства и дерзости, что для него весь мир замкнулся в белотелой, золотоволосой рабыне. Чужеземка пугала валиде своей почти болезненной яростью в постижении наук и языков. Домогалась новых и новых учителей, сидела в султанских книгохранилищах зачем? Султанова мать задумала нанести удар этой дикой чужеземке в самое уязвимое место души. В прошлом году уговорила своих крымских племянников, которые никак не могли поделить ханский трон после смерти великого Менгли-Гирея, напасть на украинские земли. Сорок тысяч татар пошли на Волынь и Галицию, стали кошем под Мостыськами, разослали во все стороны летучие отряды грабителей-людоловов, земля стала пеплом, забрали тысячи людей, вывели весь скот, разграбили хлеб, ничего не оставалось там, где ступил татарский конь. Валиде ждала, когда Хуррем побежит к султану, станет плакать, упрекать, проклинать, а та затаила все в себе — никому ничего.

Валиде не выдержала. Позвала к себе Хуррем, спросила, слышала ли она, что учинили на ее земле татары.

— А ваше величество слышали, что московский Великий князь завоевал Казанское царство и стал называться царем? — дерзко спросила Роксолана.

— Ты радуешься?

— Сообщаю вам, моя валиде, так же, как вы сообщили мне о разорении моей несчастной земли.

Кроме ума и дерзости гяурка обладала еще непостижимой хитростью и даром предвидения. Это она разгадала затаенную мысль валиде о возвеличении Ибрагима до сана великого визиря и женитьбе на Хатидже и первая сказала об этом султану. Хотя и знала, что валиде в любое мгновение может уничтожить ее, раскрыв падишаху тайну появления гяурки в его священном гареме, но не боялась ничего! Да и султан, когда его мать однажды намекнула, что могла бы раскрыть ему глаза на происхождение одного слишком дорого для него человека, небрежно отмахнулся и не захотел слушать. Предпочитал жить с закрытыми глазами, слепым, незрячим! Какой позор!

Несколько дней валиде с невероятной осторожностью выведывала через кизляр-агу, кто может быть верным, на кого можно положиться, в чьем сердце пылает чистейший огонь веры и борьбы за веру.

Призвала к себе великого зодчего Коджа Синана, долго и подробно излагала ему свое намерение соорудить в Ускюдари большую джамию своего имени, терпеливо слушала мудрого зодчего, пыталась вообразить себе, как растет ее мечеть — кирпич за кирпичом, камень за камнем, колонна за колонной, надпись за надписью. Все, что делается на века, требует терпения, упорства, времени. Она не жалела времени ни на что. С детства привыкла держать себя в шорах, и как ни рвались из нее необузданные страсти, наследованные от целых поколений диких предков, жестоко загоняла их назад, и лишь черные, запекшиеся губы выдавали ее, выказывали, какие ужасающие пожары полыхают в ней.

Роксолана гостила у падишаха целых два месяца. Принимала вместе с султаном послов. Ездила на охоту. Для этого пришлось учиться держаться на коне, и ей выделили султанского конюха Рустема, который с понурой вежливостью обучал этому искусству сановную всадницу. В те ночи над шумливой Мерич, среди пущ Румелии, под облаками, приплывшими, может, из-за Дуная, зачат был третий сын Роксоланы, которому предназначено было стать ее наибольшей любовью, наибольшей болью, ее смертью.

Когда же прискакали гонцы в столицу и сообщили, что царственная султанша с августейшими детьми вознамерилась вернуться в священную неприступность Баб-ус-сааде, султанская мать велела кизляр-аге собрать ночью самых доверенных. Птичка летела в сеть. Оторванная от султана, теряла свою силу. Сулейман, не имея возле себя своей чаровницы, вынужден будет согласиться на все условия.

Сходились в покое самого кизляр-аги. Пренебрегли строжайшими предписаниями. Нарушили священную неприкосновенность гарема. Грубые мужчины, привнося с собой смрад немытого тела, горьких дымов, ненастья, топтали толстые ковры, по которым ступали только узкие белые ноги красавиц, ведомых в султанскую опочивальню. Но когда же то было? Давно уже не водили в ложницу падишаха робких молоденьких рабынь, давно не ступали по этим коврам покорные босые ножки, ходила только ненавистная гяурка, злая чаровница, коварная чужеземка, от которой надо было спасти не только султана, но и все царство.

Спасители пришли темной ночью, затаенно, тихо, неуклюже протискивались в покой кизляр-аги, усаживались на красных коврах, подкладывали под бока кожаные и парчовые подушки — миндеры, брали грубыми руками драгоценные чаши с шербетом, подаваемые евнухами. Тут были муллы от великого муфтия, кадии от главного кадия Стамбула, янычарские аги суровые воины, янычары золотого обруча, вознесенные еще султаном Селимом, который был истинным отцом этого непобедимого войска и вел его от победы к победе рукой строгой, но умелой и заботливой. На своих войлочных шапках аги носили целые снопы разноцветных перьев, чем старше и заслуженнее ага, тем больший сноп пышных перьев украшал его шапку, так что перья уже и не держались вместе, их приходилось чем-то связывать. Султан Селим первым догадался дарить для этого янычарам золотые обручи. Так появились янычары золотого обруча, нескольким агам были подарены по два, а двое из них удостоились даже трех золотых обручей, но те воины были уже так стары и так иссечены в битвах, что умерли вслед за грозным султаном, и теперь здесь, у кизляр-аги, наивысшими были аги двух золотых обручей. Не от Сулеймана, нет!

Кизляр-ага сидел под стеной на продолговатом кожаном тюфяке, поджав под себя ноги, завернувшись в широкий теплый халат. Молча кивал прибывшим. Жестами показывал евнухам, чтобы давали подушки гостям, подносили чаши. Янычары молча рассаживались на коврах, так же молча смотрели на черного евнуха. Кто он и что? Даже имени его никто не знал. Называли, когда нужно было обратиться, просто: кизляр-агаси-эфенди. Вот и все. А знал ли он сам что-нибудь о себе? Откуда он, из каких краев, где его родная земля, какой его родной язык? Тут он был врагом всех, и все были его врагами. А с врагами как? Приходится быть терпеливым до поры до времени, опасаясь сильного, попирая слабого. Вот и все. Всегда молчал. Посылал кого-либо куда требовалось молча. Не ведал чувства доброжелательности, постиг умение слушаться и исполнять повеления. В его руках часто оказывались судьбы самых великих людей, вплоть до муфтия и великого визиря, — он воспринимал это как должное. Ибо в его ведении находилось величайшее сокровище империи — женское тело. Жизнь человеческая в его глазах не стоила ничего. Не мигнув глазом, он мог отдать повеление задушить, зарезать, утопить в Босфоре. Могучие стены Топкапы надежно хранили все тайны.

Даже на этом сборище нечестивых заговорщиков кизляр-ага не изменил своему обычаю. Лишь чуть заметная усмешка проскальзывала по его губам, пренебрежительная и снисходительная. Что ему все эти люди? Лишенный желаний и страстей, поднятый над суетой повседневности, чуждый мелочности, он, хотя и был исполнителем воли султанской матери, в то же время думал о большем. Знал, что валиде, придя сюда, будет подбивать этих разъяренных воинов лишь против султанши Хуррем, ни словом не упомянув своего зятя Ибрагима, а он сам не имел ничего против султанской жены, зато готов был поставить весь мир против пронырливого грека, чтобы, может, самому занять место великого визиря. Но сегодня, здесь должен был молчать и ждать всемогущественную валиде.

Она пришла, когда все уже теряли терпение, в белых мехах, метала черные молнии из глаз, решительно сорвала с лица яшмак, не пряча ни своей красоты, ни своих темных резных губ.

— Кто вы? — крикнула старым янычарам. — Воины или мокрые куры? А чалмоносцы? Почему молчат ревнители веры?

Давала возможность обдумать свои жесткие слова, затем снова бросала их молчаливым мужчинам, тяжкие, полные боли, обвинения, снова молчала, выжидая, и затем снова и снова обрушивала на них страшное и необычное.

— Разве вы не видите, что все гибнет?

— До каких пор будете терпеть?

— Гяурка отравляет моего царственного сына!

— Рожает нашему падишаху ведьмовских недоносков!

— А он ничего не видит, ибо на него насланы злые чары!

— Мехмед хилый плотью и только позорит царский род!