Рим и эллинизм. Войны, дипломатия, экономика, культура - Александр Павлович Беликов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И тогда Блоссий предал память своего погибшего «друга», заявив, что выполнил бы любой приказ Тиберия, даже если бы тот велел ему поджечь Капитолий (См.: Plut. Tib. XX; Cic. Lael. 37). Тиберий ничего не приказывал и не мог приказать Блоссию – не такие были между ними отношения! Утверждения философа, что такой приказ трибуна мог бы быть полезен народу, – чистой воды лукавство, поскольку до римского народа и его блага Блоссию не было никакого дела. Очевидно, Тиберий, даже подстрекаемый радикальными советниками, никогда не отдал бы такого приказа. В речи, приводимой Плутархом, Тиберий говорит, что для блага народа трибун может даже разрушить Капитолий и сжечь корабельные верфи (Plut. Tib. XV). Это можно считать «риторическими фигурами», призванными украсить речь, но едва ли внутренним убеждением Тиберия. Возможно, эту речь для трибуна готовил Блоссий, подвизающийся ещё и в качестве «спичрайтера» при Гракхе[1175].
Признав в сенате, что Тиберий мог бы отдать такой преступный приказ, философ элементарно подставил своего «друга», лишь бы выкрутиться самому! В уме нашему «герою» не откажешь – сенаторы поверили в его лицемерную «великую дружбу», как можно понять из фразы Цицерона: «нет извинения поступку, совершённому ради друга» (Cic. Lael. 37). «Будь он в самом деле столь совершенным другом Гракха, как утверждают историки, ему всё же незачем было раздражать консулов своим смелым признанием; ему не следовало, кроме того, отступаться от своей уверенности в невозможности подобного приказания со стороны Гракха»[1176]. Впрочем, даже мудрый М. Монтень, как сын своего наивного века, поверил в искренность этой «дружбы», иначе никогда не написал бы следующих строк: «…воля Гракха была его волей, он знал её и мог располагать ею. Они были больше друзьями, чем гражданами, больше друзьями, чем друзьями или недругами своей страны»[1177].
Возможно, оправданию действительно небезгрешного философа содействовал и Лелий. Ведь Блоссий пришёл к нему с просьбой помочь, а по римским понятиям, к просящему о пощаде надо относиться снисходительно. К тому же философ был связан узами гостеприимства с родом Сцеволы, а hospitium – это обязанность всемерно помогать своему гостю, как, впрочем, и гостеприимцу. Правда, угроза повторного судебного разбирательства была велика, поэтому Блоссий решил не искушать судьбу и перебраться в Азию, где мог и дальше вредить Риму.
2. Предки Блоссия могли надеяться на освобождение от владычества Рима, он же, как человек несомненно умный, должен был понимать, что это невозможно. При его энергии и уме, как есть основания подозревать, он выбрал единственно возможный путь – втихую вредить именно римскому государству, мстить ему за казнённых предков и утрату свободы Кампании. Потому он и стал «другом» Тиберия и советником Аристоника. Тиберия использовал для внесения смуты вовнутрь Римского государства. Аристоника – чтобы отколоть от Рима Пергам, завещанный Атталом III для обогащения и благополучия римского народа. И если освободить Кампанию от римлян было нереально, то какой-то шанс унизить Рим потерей Пергама всё-таки существовал. А это должно было весьма польстить самолюбию Блоссия, силой своего ума оторвавшего от Рима изрядный кусок его владений!
Он умел воздействовать на сознание людей, даже управлять ими и использовать в своих целях.
3. Философское образование Блоссия. Он был хорошим философом. Неслучайно его учитель Антипатр даже посвятил ему некоторые свои философские трактаты[1178], признавая тем самым способности своего ученика. Но, повторимся, настоящим стоиком он всё же никогда не был. Учитывая всё вышеизложенное, можно предположить, что он стремился получить хорошее философское образование с определённой целью. Чтобы отточить свой ум, овладеть могуществом риторики, уметь воздействовать на умы и души людей. К тому же философы имели определённый статус и влияние в обществе, им был облегчён путь в политику.
Философия была нужна ему для достижения большего влияния. Она предоставляла бoльше возможностей для достижения его целей. Тот риск, которому он сознательно себя подвергал, его напористость и целеустремлённость позволяют предположить: Блоссий осознанно готовил себя к будущей осознанной деятельности против Рима. Видимо, это единственно возможное объяснение всем его поступкам, в том числе – его участия в качестве одного из руководителей антиримского восстания в Малой Азии.
Блоссий происходил из знатной семьи и был довольно состоятельным человеком. Какое ему было дело до безземельных крестьян Италии или скверного положения рабов Малой Азии? Он мог бы жить спокойной интеллектуальной жизнью. Но философом явно двигала какая-то идея, мало совместимая только с соцерцанием и постижением окружающей действительности. Вполне возможно, что это была именно идея мести Риму.
И получается, что всю свою жизнь он посвятил беззаветному служению этой идее.
Отсюда очевидно, что проблему социальной опоры Рима в Элладе, на Востоке (о чём просто мало информации), и даже в самой Италии – нельзя решать в плоскости классового подхода. Сенат никогда не проводил «классовую политику» в своей восточной экспансии. Он опирался не на какие-то определённые социальные страты, а на своих сторонников, которые существовали в любой общественной группе, как и противники Рима. Ситуация изменилась лишь после инкорпорирования восточных провинций в состав римской державы. После этого главной опорой стали представители местной аристократии, особенно после того как их допустили в сенат, и торгово-ремесленная верхушка, больше всех выигравшая от создания единого государства. Эти тенденции оформились не ранее конца I в. до н. э. – начала I в. н. э. Переносить ситуацию, сложившуюся к этому времени, на более ранние периоды было бы непростительной ошибкой.
Глава V
Парфия, филэллинизм, греко-римские отношения и проблема преемственности культур
На восточном направлении римской политики самыми главными и определяющими были контакты с эллинами. К ним же можно отнести и жителей Малой Азии, сильно эллинизированных. Кроме того, были достаточно периодические отношения с евреями (см. 2-ю главу) и армянами, но они не имели большого значения. Единственный, кроме греков, народ на Востоке, военные и политические (но не культурные!) контакты с которым имели чрезвычайную важность, – это парфяне. Взаимодействие с ними настолько тесно связано с восточной политикой Рима, с разными оттенками римско-греческих отношений, что совсем обойти их просто невозможно. К тому же римско-парфянский дуализм ярко иллюстрирует некоторые основные принципы римской дипломатии, и, что ещё важнее
