За чертой милосердия. Цена человеку - Дмитрий Яковлевич Гусаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оглянувшись, командир взвода увидел позади неподвижного Григорьева, понял, что произошло. Одного за другим он послал к комбригу двух бойцов, но оба тут же на глазах погибли под пулеметными очередями, а через несколько минут спереди приблизился противник и стало уже не до этого.
Много финнов полегло возле этого болотца, но и из взвода, с которым пошел в атаку комбриг, удалось пробиться к своим лишь двум бойцам.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
(высота 264,9, 31 июля 1942 г.)
1
Еще до начала прорыва отделение Живякова назначили в распоряжение санчасти для эвакуации раненых.
В походе это была самая тяжелая и неблагодарная работа. Чертыхаясь, Живяков отвел своих ребят с позиции, по привычке пересчитал — из девяти человек в строю оставалось шестеро. Несколько минут посидели в укромном затишье, вытрясли из кисетов остатки махорки, выкурили одну на троих и поплелись разыскивать санчасть.
На подходе их заметил комиссар бригады, быстро бежавший вместе со связным им наперерез, в юго-восточный сектор обороны.
— Почему бродите? Из какого отряда? — издали крикнул он.
Живяков подошел, четко доложился.
— Почему так поздно? Быстро в распоряжение Колчина! Где носилки? Почему без носилок? Для вас их дядя делать будет, что ли? Стыдно, Живяков.
— Все сделаем, товарищ комиссар…
Изготовить походные носилки — дело немудреное: были бы под рукой жерди, а натянуть между ними плащ-палатку — тут и пяти минут хватит. Топор в отделении был, Живяков уже начал высматривать на ходу годные молоденькие березки, но их как назло не попадалось; так они дошли до санчасти, а здесь уже было не до носилок.
Эвакуация началась. Чтобы не терять времени, Колчин дал команду перетаскивать раненых к западному склону и спускать вниз, поближе к переправе. Людей явно не хватало, и он рассчитывал, что когда начнется отход, то там-то, у переправы, отряды не оставят их без помощи. Отправил на носилках пятерых и увидел, что таким образом ему с делом не справиться: свободных рук почти не осталось, а когда возвратятся ушедшие — кто знает. Расстояние невелико, и километра не будет, но обессилевшим людям и за час не обернуться.
— Отставить носилки! — приказал он, решив в первую очередь эвакуировать тех, кто хоть как-то, пусть с посторонней помощью, но в состоянии подняться и двигать ногами.
— Ребята! — сказал он, обращаясь к раненым — Скоро пойдем на прорыв. Нести некому. Кто может встать на ноги — поднимайтесь, поведем под руки. Надо хоть ползком добраться до переправы. Это недалеко. Там помогут отряды. Кто в силах — поднимайтесь!
Лазарет заметно поубыл. Первыми начали подниматься те, у кого была целой хотя бы одна нога. Им наскоро ладили что-то похожее на костыли, давали сопровождающего и показывали дорогу на запад. Глядя на них, с трудом и чужой помощью, вставали на ноги раненые в грудную клетку — их повели тоже.
Оставалось еще полтора десятка — самых трудных. Четверо — совсем безнадежны, они лежали в беспамятстве и только числились в живых, их Колчин в расчет уже не брал. А вот с десяток, хотя сами двигаться не могли, но находились в сознании, и Колчин, не зная, что делать дальше, машинально повторял:
— Ребята, нести некому. Кто может — поднимайся. Скоро отход, ребята! Не могу же я вас здесь оставить.
Он заглядывал в шалаш, там была полутьма, лиц он не успевал различить, но видел, что больше никто не старается выбраться наружу — лишь стоны, бормотания и всхлипы были ему ответом. Он понимал, что никто из находившихся в шалаше уже не жилец на этом свете, им не выжить, даже если бы нашлась возможность тащить их; день, другой, третий — и пиши пропало. Внутренне он давно уже свыкся с этой неизбежностью, его мысли занимали не столько эти, оставшиеся здесь, сколько те, кого удалось отправить к реке, ибо если начнется быстрый отход, то и на них не останется ни сил, ни времени. Но приказ оставался приказом, время еще было, и Колчин ждал, надеясь, что, может быть, носильщики успеют вернуться и удастся перебросить к берегу еще хотя бы пятерых. С основной группой раненых ушли к переправе бригадный врач Петухова и ее помощник военфельдшер Чеснов. Здесь остались лишь две медсестры.
— Эй, Колчин! — услышал он из шалаша голос. — Помоги вылезти наружу! Почему я должен подыхать в этой проклятой берлоге?!
— Тут дождь моросит, — ответил Колчин, еще не разобравшись, кто окликнул его.
— А мне теперь все равно… Хоть на небо погляжу в последний разок.
— Лежи пока! И не сей панику!
— Помоги, говорю! Я ведь знаю тебя, Колчин. Помнишь, перед войной мы первомайские встречали в одной компании? В Медвежке. Неужто забыл? Ты еще на «бэбэка» тогда служил, помнишь?
— Почему забыл? Я тебя помню, Орехов. Мы ведь и потом много раз встречались, уже в бригаде.
— Так помоги же наружу выбраться, черт побери!
— Ну, пожалуйста, если хочешь…
Вместе с медсестрой они вытащили Орехова из шалаша. Его обе ноги от паха до пят были накрепко примотаны к грубым самодельным шинам; он сжимал зубы от нестерпимой боли, но когда выбрался на воздух и улегся неподалеку от еще тлевшего костерка, на лице его появилась счастливая улыбка.
— Я поговорить с тобой хочу, Колчин… Худо мне. Всю ночь промучился.
— Давай поговорим, пока время есть…
— А ты верно помнишь меня, Колчин?
— Почему не помню. Хорошо помню. Ведь я сразу назвал тебя по фамилии.
— Это точно, назвал. А почему ж ты до этого ни разу ко мне не признакомился? Я уж думал, что ты или забыл, или знаться не хочешь.
— Сам не знаю почему. Как-то уж так вышло, само собой…
— А я уж думал — оттого, что мы с тобой поссорились тогда на празднике, и ты вроде злился на меня, Помнишь?
— Что-то не помню…
— Как не помнишь? Весь вечер цапались, по каждому пустяку… А потом и рассорились, чуть драку не устроили. Ты паникером меня обозвал.
— Паникером?! Вот уж не помню. С чего это — паникером?
— Да уж и я плохо помню. Вроде бы я сказал, что война скоро будет, и ты стал спорить,
