Избранное. Романы и повести. 13 книг - Василий Иванович Ардаматский

Папаша Жюльена и доктор Рамбье, подойдя к машине, стали прощаться. Они были очень пьяны и, обнявшись, замерли, очевидно боясь оторваться друг от друга. Наконец доктор Рамбье освободился от объятий гостя и закричал не своим голосом:

– Пе-пе-е! Пе-пе-е! Где он, черт бы его взял!

– Так я и знал, – шепнул Пепе и вышел из кустов,

– Свезешь моих дорогих гостей, – сказал ему доктор Рамбье.

– А как же я вернусь? – спросил Пепе.

Доктор Рамбье погрозил ему пальцем:

– Ладно, ночуй в городе, проклятый развратник. Вернешься с поездом.

После долгого усаживания гости уехали. Жюльен что-то кричал и бежал за машиной. Доктор Рамбье долго смотрел вслед гостям, потом скривил страшную рожу и поплелся в канцелярию.

После вечерней молитвы я один бродил по саду. Я ничего не понимал.

За моей спиной послышался топот, и в одно мгновение я был сбит с ног. Верхом на мне сидели два человека, а Жюльен – я узнал его сразу – начал хлестать меня ремнем.

– Не будешь доносить! Не будешь доносить! – злобно приговаривал он, стараясь ударить меня по лицу.

Сопротивляться было бесполезно. Я обхватил голову руками и прижался лицом к земле. Тогда они задрали мне рубашку и стали бить по голой спине. Я чувствовал себя виноватым и молча переносил наказание…

Наконец они оставили меня в покое и убежали. Я поднялся и поплелся за ними.

В коридоре на втором этаже меня встретила целая ватага во главе с Жюльеном.

– Доносчик! Доносчик! Доносчик! – кричали они, пока я не добрался до своей двери.

– Дурак! – сказал мне Поль, который уже лежал в постели. – Нашел, на кого доносить.

Я молча лег и укрылся с головой. Все тело мое болело. Я плакал.

5

С того дня прошел почти год. Я все чаще спрашивал себя: в чем помогла мне вера, чему научила, в чем сделала лучше? И ответить на эти вопросы не мог. Я видел, что из всех близких церкви людей, которых я знал, разве только отец Кристиан жил по вере, а все остальные, словно нарочно, поступали вопреки святым заповедям. К отступникам от веры я относил равно и доктора Рамбье и самого себя. Я даже придумал молитву, в которой просил бога о спасении души своей, Рамбье, Жюльена и его отца и даже приютского отца Санарио. И я уже не мог обращаться к тому богу, которым был моей совестью. Сейчас я мог уповать только на того всемогущего и таинственного бога, о котором говорилось в святых книгах и которого я видел на иконах. И эта вера казалась мне моим последним спасением от гибели. Мои мучения могут показаться смешными, да и я сам сейчас вспоминаю о них с улыбкой, но станьте на мое место в ту пору – мне было шестнадцать лет и я был один на всем свете…

Мы готовились к исповеди. Большинство ребят относилось к этому без всякого трепета. Жюльен, например, с притворной тревогой советовался со своими друзьями – говорить ему или умолчать о том, что он бил меня. Он спросил об этом и у меня.

– Говори правду, как того хочет бог, – сказал я.

И в ответ услышал короткое, как пощечина:

– Дурак!..

Я никогда не ждал исповеди с таким волнением, как в этот раз. Я внушил себе, что она поможет мне разобраться во всем, что произошло со мной.

Обычно исповедь принимал один из священников. Мы знали троих, и все они были добрыми стариками – в чем бы ты ни сознался, они говорили: «Молись, бог простит». Но иногда исповедовал главный монастырский наставник – отец Бруно. Его боялись все. Он не просто выслушивал исповедь, а вел строгий допрос, часто доводя воспитанников до слез. А обычное «молись, бог простит» он произносил так, что у человека не оставалось никакой надежды на прощение. Раньше я, как и все, боялся попасть на исповедь к отцу Бруно, но на этот раз я хотел, чтобы меня выслушал именно он. Я хотел, чтобы меня строго спрашивали и заставили подробно рассказать про каждый мой самый маленький грех. Сегодня я жаждал исповеди до конца.

И бог внял моей просьбе – я попал на исповедь к отцу Бруно. Я узнал его по скрипучему голосу, когда из-за занавески раздалось:

– Чего сопишь? Говори.

– Я грешен… Я грешен, – заторопился я. – Я донес на товарища. Но я сделал это, не желая ему зла. Я думал…

– Погоди! – последовал приказ из-за занавески. – Почему ты так странно говоришь?

Я не сразу понял вопрос и, решив, что я говорил непонятно, начал снова.

Но он прервал меня новым вопросом:

– Ты не француз?

«Ах, вот в чем дело!» – подумал я и радостно сообщил:

– Я русский… Русский…

И тогда случилось невероятное – отец Бруно отдернул занавеску и стал меня рассматривать. Из темноты исповедальни на меня уставились удивленные, недобрые глаза. Потом занавеска задернулась, и я услышал:

– Ты, русский негодяй, пришел не исповедоваться, а искать себе заступника. А богу мерзки твои проделки. Придешь, когда душа твоя будет открытой богу и чистой. Иди.

Меня парализовал дикий страх. За все годы, прожитые в приюте и здесь, я не знал случая, когда исповедь была бы отвергнута! Как теперь жить, если бог отверг меня со всеми моими муками и с моей последней верой в него? К кому идти? Что делать? Удавиться, как сделал