В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю - Том Холланд

В книге, воистину одержимой перспективой уничтожения мира, многочисленные прочие предсказания конца света другие:

Когда небо расторгнется,Когда звезды рассеятся,Когда моря польются,Когда гробы откроются,Тогда душа увидит,Что сделала она преждеИ что делала после35.

В этом видении нет ничего, указывающего на то, что оно вызвано каким-то определенным настроением или кризисом. Скорее наоборот: ясное и грозное послание Корана – что грешные стоят в тени вечного наказания, а те, кто угнетал слабых, ответят перед Господом за свои преступления в «день Воскресения»36, обладает глобальным резонансом. Тем не менее настойчивость, с которой пророк доводит до сознания людей эти предостережения и предлагает своим последователям готовиться к Судному дню, предполагает, что у него есть основания опасаться его неизбежности. Мухаммед, как показывает его знакомство с пропагандой Ираклия, осознавал, что по Ближнему Востоку идет огненная буря. Тень облака пепла, повисшего над мобедами Ктесифона, монахами Константинополя и раввинами Тивериады, пала и на пророка. Ужасы и беспорядки века достигали его не в виде далеких неправдоподобных слухов, а были достаточно близко – звучали в ушах. Коран, исполненный страха перед яростью Господа и ничтожностью человечества перед всемогуществом, которое может обратить весь мир в пыль, как это было свойственно тому времени, с презрением относится к концентрации на конкретных событиях – будь то чума, уничтожившая треть населения Ближнего Востока, или война, которая не прекращалась десятилетиями.

«Для каждого народа свой срок: когда наступать будет срок для них, тогда ни замедлить его, ни ускорить они не смогут даже на какой-нибудь час»37. Глядя под таким углом зрения, бедствия, потрясавшие империи Персии и Нового Рима, не были чем-то исключительным. Взгляд Мухаммеда на агонию собственного поколения различал в подъеме и падении великих держав всего лишь непрекращающееся движение песчинок под действием ветров пустыни. С самого момента творения человечество больше всего волновали не превратности истории, а вопрос одновременно вечный и срочный: как различить добро и зло? Вот почему на страницах Корана изображены не цари и императоры, а пророки. Мухаммед стал только одним из длинной череды посланников Бога, которые должны были призвать людей к раскаянию. Тогда зачем, если истины, которые раскрывают пророки, неизменны, уточнять, когда или где они жили? Бог, и только он один, «вернее всех знает… у Него тайны небес и земли»38. Фигуры, даже из недавнего прошлого, были интересны Мухаммеду только оторванными от окружения, лишенными всякой индивидуальности. Так, например, когда семь спящих из Эфеса появляются в откровениях пророка, который хвалит их – юношей, «веровавших в Господа своего»39, он не упоминает ни Эфес, ни то, что их было семь, ни даже то, что все они – христиане. Как в случае с Двурогим, так и с людьми из пещеры, нити, взятые из богатого гобелена римской фантазии, были вплетены в совершенно другой узор.

Нет, конечно, далеко не со всеми нитями можно поступить подобным образом. Мир – и Мухаммед это, безусловно, отлично знал – является разнообразным и полным ошибок. Верующим надлежало охранять его. Суровое и грозное предостережение – пророк не уставал его повторять. Здесь, в осознании того, что существует только один истинный Бог, но многие разные веры утверждают, что понимают его, заключалась главная причина невралгии века. Ничуть не меньше, чем раввин тревожится из-за минимов, а епископ раздражается из-за еретиков, Мухаммед был потрясен разнообразием народов, населяющих мир, и их верований. Приверженцы некоторых из них, такие как мушрик и огнепоклонники-зо-роастрийцы, явно пребывали за пределами дозволенного40. А как насчет иудеев или, скажем, христиан? «Кто отвергает веру в Бога, ангелов Его, в писания Его, в Его посланников и в последний день, тот заблудился крайним заблуждением»41. При такой мерке (и сам Мухаммед, судя по всему, испытывал немалое неудобство, понимая это) немногое отделяло раввина или монаха от mu’min’– мумин – верующего. В какой-то степени все многочисленные утверждения пророка, касающиеся евреев и христиан, мелькающие на страницах Корана, больше всего напоминают затянувшиеся мучительные томления. Тора и Евангелие временами объявляются «руководством людям»42, посланным с небес, а те, кто почитают их, – «книжниками». Иногда евреи с кровожадной яростью проклинаются за предательство, а христиане – за приписывание сына Богу. Подобное напряжение не являлось новым. Оно отражало ту же смесь восхищения и ненависти, которая характеризовала отношение евреев и христиан друг к другу в первых веках христианской эры. Возможно, напиши христианин книгу о евионитах и марионитах в годы, предшествовавшие Никейскому собору, в ней отразились бы такие же терпимость и враждебность к евреям, как в Коране. Мухаммед, стараясь решить, где провести границу между учениями его и «книжников» и насколько высокими сделать барьеры и сторожевые башни, боролся с проблемой, которая была намного старше, чем он сам.

Пророк, судя по всему, не забывал об этом. С одной стороны, правда то, что Коран отражает очень специфический период в истории, который внутренние свидетельства и традиции идентифицируют как начало VII в. Мухаммед, желая определить для верующих беспокойную пограничную зону, отделявшую их от евреев и христиан, смог сделать это в манере, которую узнал бы любой благочестивый цезарь. Так же как Юстиниан приписал штрафы всем тем, кто не поклоняется Богу должным образом43, так и в Коране сказано, что евреи и христиане обязаны платить специальную десятину – jizya. Они должны давать выкуп «за свою жизнь, обессиленные, униженные»44. Налогообложение в комбинации с верой в превосходство – запугивание в лучших традициях Римского государства. А тот факт, что теперь христиане столкнулись с фискальными наказаниями за то, что не принадлежали к «победившей вере», а не накладывали их сами, лишь усиливал иронию. Пророк в той мере, в какой он желал предложить своим последователям политические рекомендации по охране религиозных расхождений, являлся человеком своего времени.

И все же, по правде говоря, его внимание только частично было сосредоточено на настоящем. В Коране претензии евреев и христиан предполагаются не относящимися к конкретному времени. Как с великими империями, так и с великими религиями: точная кривая их развития для пророка ничего не значила. Волнующие события, которые оформили имперскую церковь, интересовали его ничуть не больше, чем войны цезарей. О великих соборах и ожесточенных спорах между халкедонцами и монофизитами, обо всех императорах, епископах и святых, которые веками сражались со всей возможной страстью и искренностью за то, чтобы прийти к общему мнению относительно природы Христа, – обо всем этом в Коране нет даже намека. На самом деле на его страницах, которые современная церковь признавала подлинными, вообще нет христиан, за исключением монахов пустыни, да и их присутствие столь туманно, что пророк, похоже, и сам не мог решить, похвалить их, как образец смирения, или осудить, как монстров скупости45. Итак, когда Мухаммед говорил о христианах, кого он имел в виду? Возможно, ключ к ответу на этот вопрос в неожиданном слове, которое он упомянул, чтобы их описать: Nasara. Это имя значило очень мало для подавляющего большинства христиан VII в. Только богословы – ученые, знакомые с трудами Иеронима и Епифания, могли бы, услышав его, насторожиться. Назареи – любопытные еретики, которые придерживались закона Моисея и верили, что Святой Дух был матерью Христа, – давно исчезли со своих древних земель в центре Палестины. Но в Коране, составленном через два века после Иеронима, назареи упоминаются. Их имя названо здесь не только как сокращение для всех «книжников» – людей Евангелия46, но их доктрины вызывают величайшее презрение пророка. «Говорил ли ты людям, кроме Бога почитайте еще меня и мою матерь двумя богами?»47 – так спросил Бог у Иисуса. Возмущенный Иисус заверил Господа в своей невиновности. А что еще ему оставалось делать? Ведь предъявленное ему обвинение являлось обвинением в смертном грехе – ширк.

Нет никаких сомнений в том, что здесь имело место гротескное недоразумение. Ортодоксальные христиане – во что бы ни верили назареи – совершенно точно не имели никакого понятия о Боге Матери. Тем не менее пророк составил неправильное представление о существе вопроса. Обвинив христиан в ширке, он сорвал повязку с очень древней раны. Уже шесть веков вопрос о том, как правильно определить взаимоотношения между Богом и Иисусом, не давал покоя многим. В течение половины этого периода – после Никейского собора – главам католической церкви нравилось воображать, что на этот вопрос существует вполне определенный ответ, одобренный цезарем и санкционированный небесами. В действительности, конечно, как продемонстрировали арианские взгляды остготов и вандалов, сад христианской ортодоксии так и не был полностью очищен от сорняков. Ересь, если она смогла пустить корни за пределами досягаемости имперской церкви, вполне могла расцвести. Как тогда понимать ссылку Корана на таинственного Nasara? Тот факт, что арианство долго процветало среди лесов и болот севера, предполагает, что назареи вполне могли выжить в пустынях юга. Но выводы из этого ставят в тупик. Происхождение назареев относится ко времени, далекому от периода жизни Иеронима, – они появились примерно в то же время, что и христианская церковь. Вопросы, поставленные их доктринами, напрямую затрагивают христианство – такое, каким оно стало после Никейского собора. Иисус – сын Бога. Что это означает? Как лучше и правильнее определить и объяснить Святую Троицу? Были ли евреи и христиане обречены на взаимную ненависть, или их правильнее рассматривать как детей той же книги?