Привет, Афиноген - Анатолий Афанасьев

Час умиротворения, когда нетленность бытия вполне доступна любопытному взору.

<— Пишут, — лениво заметил Воскобойник, — смешно пишут. Интересно, за что больше платят: за смешное или за обыкновенное. Я бы платил за смешное больше. Чтобы смешно писать — талант нужен. Как считаешь, Вагран Осипович?

— Некоторым палец покажи — они со смеху помрут.

— Я не про дураков говорю — про нормальных людей. Нормальный человек много зла и горя встречает — его рассмешить непросто. Он заранее опечален. Другой раз и хочет поржать и видит, что смешно, а не может. Не до смеху.

— Тебе, Гриша, и вон ему это не угрожает.

— А вот скажи по совести, Вагран, ты сам когда последний раз смеялся? Давно, поди? По совести?

Афиноген тоже с интересом ждал ответа Кисунова, который сперва отмахнулся, как от мухи, но постепенно вопрос начал проникать в него все глубже и глубже, возбуждая в памяти давно, видать, отболевшее и минувшее. Ох, каверзный вопросец подкинул Гриша, затейливый вопросец. Серая тень опустилась на щеки Кисунова, еще более набрякли мешки под глазами. Отвернулся он к стене и натянул одеяло до уха. Это уж проверенный у него способ был — отрешаться от гнусной действительности с помощью одеяла.

Вагран Осипович долго не мог заснуть, ворочался, томился, никак не находил удобного положения. Уже раздавался победный храп Гриши Воскобойника, когда с кровати Кисунова послышались странные хлюпающие ззуки, похожие на попискивание мышей. Афиноген прислушался. Что такое? Тонкие звуки вибрировали, обрывались на негромко–высоких нотах, сливались в леденящее душу мурлыканье. Вдруг Афиноген понял, что это было такое. Вагран Осипович смеялся, прячась под одеялом, задыхаясь и повизгивая, хохотал неудержимо.

«Хотелось бы знать, — подумал Афиноген, — над чем смеется Кисунов?»

Часть III

Карьера

1

Повернулась жизнь к Мише Кремневу невыносимой стороной. Мир, в котором он ориентировался достаточно уверенно, мир ясности и простоты отодвинулся, почти исчез. Оказалось, что рядом находится, сосуществует с первым, но не сливается с ним иной мир, полный неосознанных страстей и необъяснимых явлений. Утром в пятницу мать сказала:

— Мишенька, сыночек, хочешь мы с папой купим тебе мотоцикл?

Предложение было абсурдным — Миша никогда не заводил речи о покупке мотоцикла и не думало нем никогда. Миша сообразил: каким–то образом его добрая мама очутилась в том, другом мире, где мысль присутствует добавочным и неглавным элементом. Он уточнил:

— Мамочка, купим лучше подводную лодку.

Дарья Семеновна расцвела, всполошилась и сделала движение, будто хочет немедленно бежать в сберегательную кассу. Миша ушел в свою комнату. Заперся там и лег на кровать. На глаза ему попалась книга о Максвелле. Он открыл ее наугад и прочитал с середины страницы: «И вот какие–то новые события и проблемы увлекли его, и уже не кольцами Сатурна занят молодой профессор, а обручальными кольцами и сопутствующими проблемами…» Какой бред! Он перечитал фразу несколько раз подряд и пришел к спокойному убеждению, что, оказывается, издаются специальные книги, состоящие из набора бессмысленных фраз, но по форме одинаковых с теми изданиями, какие он почитывал прежде. Одна из таких книг, по счастью, попала ему в руки. Он с удовольствием погрузился в чтение и за час одолел полсотни страниц, не уразумев ни единого слова. «Хватит, отдохнул!» — сказал он себе и пошел звонить Светке Дорошевич. Телефонный аппарат стоял на специальной полочке в коридоре, из кухни на звук вращающегося диска выглянула Дарья Семеновна.

— Обязательно скоро купим, — успокоил ее сын. — И лодку, и мотоцикл, и вертолет.

Света Дорошевич на голос милого друга отозвалась какими–то невнятными звуками, бормотанием, фырканьем, шлепаньем… и тут же отключилась. «Сердится, — подумал он. — А за что?»

Он перезвонил. В этот раз Света разговаривала вполне внятно.

— Вечером я иду в ресторан с женихом. Можешь больше не звонить, Мишенька!

— Я не могу не звонить.

— Пойми, здесь ателье, все смотрят. Ты добьешься — перестанут подзывать к телефону. Миша, ты меня компрометируешь.

— Как же мне быть, я не пойму.

— Ах ты бедненький ангелочек. Он не поймет. Руки мне ломал — понимал. А теперь не понимает. Лицемер!

— Ты сама гово…

Света бросила трубку, Миша потоптался в коридоре. Делать ему было нечего. Светка! Ее ладони пахнут цветочным мылом, а чистая кожа светится. Жених! Ладно, вечером в ресторане он поглядит на этого жениха, поглядит. Специально займет столик рядом сними и весь вечер будет в упор разглядывать ее жениха, а после подойдет и…

Миша несколько повеселел. Он все еще топтался в коридоре, не понимая, куда ему двигаться — в комнату или на улицу. А может быть, пойти в ванную, принять душ? Зачем?

— Мишенька! — позвала Дарья Семеновна. — Иди — поможешь мне. Скоро отец придет обедать.

— Да, мама. Иду!

Отец. Юрий Андреевич. Сильный человек, сильнейший и умнейший. Он не стал бы сходить с ума из–за девчонки, из–за юбки. Ни за что не стал бы. Смешной предполагать. Но это, кстати, можно узнать из первоисточников.

— Папа любил тебя, ма?

— Ты что это, сынок. Он и теперь меня любит. Разве ты в этом сомневаешься?

— Нет, ты не поняла меня. Любил ли он тебя безумно, страстно? Я хочу знать.

Дарья Семеновна опустила руки на колени. Под ее ресницами сверкнули ясные искры, то ли слезы, то ли солнечный свет чудно отразился.

Спроси лучше у папы, он тебе ответит.

— Я и сам знаю, рассудка он не терял. Наверное, все рассчитал, взвесил. На этой полочке ребенок, на той — карьера.

— Замолчи!

— Я его не осуждаю, завидую ему. Я его сын и хотел бы быть похожим на него. Но j меня пока не получается.

— Миша, ты еще мальчик. Слепой мальчик.

— Почему?

— Ты не понимаешь своего отца.

Разговор незаметно увлек Мишу.

— Папа добрый и заботливый человек, но его мозг устроен как электронно–счетная машина. Повторяю — я ему завидую. Только такие люди могут добиться чего–нибудь стоящего, потому что они последовательны. Конечно, успех, признание, деньги приходят к разным людям, часто к недостойным, — это случайная удача, везение. Не больше. Только такие, как мой отец, умеют идти прямо. Не хотел бы я, честно говоря, оказаться помехой на его пути.

— Миша, ты говоришь что–то ужасное. Не судья ты ему и не можешь быть судьей. Я‑то с Юрием Андреевичем познакомилась, когда он чуть постарше тебя был. Какой он был? Резкий, огневой, щедрый на выдумки, на забавы, душа любой компании. Не веришь? А ты поверь. Матери не врут своим сыновьям.

— Бывает и обманывают.

— Нет, я правду вспоминаю. Ты–то по сравнению с ним даже поспокойнее будешь, Миша. Мой у тебя характер, не его. И слава богу… Расскажу один случай, только смотри ему не проговорись. Мы когда встречались с папой, дружили, так у нас называлось, то за мной ухаживал еще один военный — слушатель академии. За твоей мамой, Мишенька, многие ухаживали, но этот особенно неотступно. Юра про него знал, они знакомы были. Я если хотела твоего отца подразнить, ему говорила: вот опять Веня звонил. Приглашал туда–то и туда–то. Ух, он ревнивый был, набычится, позеленеет сразу — вытянется в струнку: «Что же ты не согласилась?» — «Вот не согласилась, видишь!» — «Соглашайся, соглашайся! Выгодный жених! Генералом будет!» Мне нравилось, как он ревнует. Это всем женщина^ нравится, если они влюблены…. Однажды мы с Юрой поссорились из–за чего–то, не помню, из–за пустяка. Он пропал — день его нет, два нет. Тут звонок — Веня. Приглашает меня на просмотр в Дом кино. Какой–то редкий фильм. Я от злости согласилась… Заехал за мной Веня на такси, счастливый, с цветами. Я его увидела и подумала: вот этот человек по–настоящему меня любит и готов ради меня на все. А для твоего отца, — я тогда рассудила вроде тебя, — главное собственное самолюбие. Подумать я так подумала, но легче мне не сделалось. Я‑то сама уже без Юрия Андреевича жить не могла и не хотела. Поехали на просмотр. Веня изо всех сил старается меня развеселить, комплименты сыплет, а сам грустный, видит все–таки — нехороши его дела.

Погасили свет, началось кино. Я на экран почти не гляжу, ругаю себя на чем свет стоит. А ну как Юра в это время мне звонит или, того лучше, пришел домой мириться… Маму я просила не говорить, где я и с кем, сказать — с подругой ушла. Примерно половину картины прокрутили. Вдруг в зале зажигается свет. В публике свист, крики — недовольство. Фильм продолжается, а свет горит. Что случилось? Оглянулась я, — горе мое! — по проходу шагает Юрий Андреевич, бледный как покойник. Я ему навстречу. Он меня за руку взял, из ряда, как репку из грядки, вырвал — все молчком! — и повел к выходу. Пока мы до двери дошли, свет все горел. Зрители свистеть прекратили, смеются, Веня остался в одиночестве досматривать фильм. Вывел меня Юра на улицу. А меня ноги не держат. Думаю, обязательно он меня сейчас ударит. Нет, не ударил, а сказал: «Нельзя так, Даша, хочешь с ним быть— будь. Обманывать не надо!» Через месяц мы и расписались… Ты отца считаешь холодным и рассудочным — это не так. Поверь, Миша, это не так! Столько огня, сколько в твоем отце зажжено, мало в ком встретишь. Только он его скрывать умеет.