Симода - Николай Задорнов

Желая еще сильней удивить американцев, Шиллинг сказал, что в каждой деревне множество храмов и все они превращены в квартиры и что каждому русскому офицеру японцы прислали по три жены.

– Но, конечно, мы не могли принять этой любезности... И единодушно отвергли.

Американцы желали рыть, копать дальше. Николай Александрович чувствовал, чем это пахнет. К тому же среди американцев непременно есть люди Стерлинга и Боуринга. Да и американцы сами почувствовали сегодня в нас соперников. Постараются со временем прихлопнуть все наши добрые начинания в Японии, а о нас умолчать. Припишут себе все, что мы сделали и еще сделаем, наймут людей, чтобы распубликовали об этом по всему свету. На этот счет у всегда хорошо осведомленного Шиллинга сомнений не было. Он сам интересовался коммерческими видами на будущее. Никаких сантиментов к японцам он не испытывал, как не обольщался и благородством коммерческих американских республиканцев. В каждом из них он видел противника, с которым надобно обойтись полюбезней.

Путятин, Лесовский и все товарищи не предвидят опасностей, не думают, как американцы постараются замарать и замазать все наши добрые дела в Японии, а себя выставить первыми зачинателями и учителями Японии во всяком начинании. Нашим, кажется, это все равно, живут каждый своими интересами, вперед не смотрят. Даже не подозревают, как их обчистят ловкие янки, которые свое пройдошество открыто возводят в добродетель. Янки расспрашивают и все мотают на ус. Они влезут потом в каждую щель, открытую Путятиным.

Шиллинг старался сделать все, что мог, чтобы сбить янки со следа, чтобы они потом сами для себя старались тут, а не хватали чужое. Он не желал уступать ни пяди своим респектабельным хозяевам из того, что сделано русскими здесь с таким интересом и с такой доброжелательностью к Японии.

Как всегда, ложь произвела на слушателей самое сильное действие, и при известии о трех женах для каждого русского офицера американцы повесили носы, но жадно слушали Николая.

Алеше, видевшему, как барон их огорошил, самому не хотелось слушать вранье, и оп решил поискать Александра Можайского, узнать, как движется изучение новых паровых машин. Алексей сам очень интересовался современными машинами, которые вошли в жизнь общества всюду, как самостоятельные, живые существа. Устройство машин куда интереснее всех кляуз и сплетен, именуемых важной политикой и дипломатией! Но за службой не до машин.

Сибирцев зашел к Можайскому – каюта пуста. Поднялся на палубу.

Наверху к Сибирцеву подошел блеклый, невысокий американец, с асимметричным лицом и короткой атлетической фигурой, всегда приветливо смотревший на него за столом.

– На каком языке говорите?

– Немного по-английски.

– Немного! – с оттенком сожаления и насмешки воскликнул американец, как бы упрекая Сибирцева. Он подал визитную карточку:

«Сайлес и Берроуз. Экспорт. Импорт. Пароходство. Банкирская контора: Куин Роуд. Гонконг».

– Очень рад сделать знакомство! – подавая сильную руку, широко улыбнулся Сайлес.

Кажется, длительный экзамен, который Алексей держал под взглядами этой личности, заканчивался на сегодня знакомством. Надо полагать, что выдержал испытание при помощи адмирала!

Сибирцев жил па пароходе в отдельной каюте, в удобствах, не зная забот, по, видимо, все время находился под перекрестным наблюдением.

После нескольких фраз о переменчивой погоде Сайлес определил, что собеседник говорит довольно свободно. В таких колониях, как Гонконг, множество живущих там личностей говорили хуже его, плели как попало по-английски, но считались подданными королевы. Сами англичане в поисках выгод меньше всего обращали па это внимание, все более привыкали к своему же ломаному языку, выучиваясь ему, как чужому. Да и в Англию все более вторгались все новые и новые произношения и уродства языка вместе с новыми подвластными короне владениями. Так же было и в Америке, где на акценты внимания не обращали.

Можайского на палубе не было. Видимо, опять в машине. Все свободное время проводит внизу. Впервые показывая свои машины и гордясь ими, американцы не думали, что потом все это покажется им подозрительным. Саша сделал много рисунков. Каждый раз он почтительно просил позволения у старшего офицера и главного инженера разрешить ему рисовать. И неизменно получал разрешение.

– Он опять там! – случайно услыхал вчера Леша очень недовольным топом сказанную фразу одним из двух американцев, встретившихся ему на трапе, при свете газового рожка. Отойдя, догадался, что говорят про Сашу.

Уже нельзя запретить Можайскому спускаться в машинное отделение. Это нарушило бы хорошие отношения с адмиралом Путятиным. И Саша все рисовал и рисовал. Он делал это тем уверенней и увлеченней, что старался набраться опыта. Он полагал, что его интерес лишь радует американцев.

Можайский сам как мощная паровая машина. За эти дни он напрочь опроверг представления об отсталости и неспособности русских, но, кажется, лишь возбудил еще более ужасные сомнения, которые так охотно являются в уме людей на службе, когда замечается, что новый человек знает дело, не дурак и увлечен. Однако нелепо подозревать, что этого молодца русское правительство подослало на «Поухатан», заранее зная, что будет цунами и кораблекрушение и что офицерам «Дианы» будут предложены каюты на «Поухатане» – и все это с тем, чтобы Можайский проник в машинное отделение. Довольно с американцев, что у них Зибольд ходит в русских шпионах.

...Лицо банкира и коммерсанта из Гонконга ожило, светлые глаза немного выкатились, лицо стало исполненным интереса и ласкового раздумья.

Молодой офицер еще с первого взгляда ему понравился, у Сайлеса, как он сам про себя знал, верный и зоркий глаз опытного, потомственного рабовладельца. Он умел разбираться в людях и, нанимая их, действовал безошибочно.

Честность и энергия написаны были на чистом лицо Сибирцева. Знание языка обнаруживало воспитание и практицизм, и это особенно приятно.

На лице Сайлеса такая искренняя радость, как будто разговор с Сибирцевым представлялся ему подобным освобождению из душной клетки.

Сказали несколько фраз. Час был поздний, и разошлись, не уговорившись встретиться.

В каюте Леша не успел еще расстегнуть мундир, как в дверь раздался стук. Вошел Сайлес. Лицо его улыбалось так же приветливо и немного смущенно.

– Идемте ко мне!

Леша не хотел бы сразу обнаруживать симпатию, это не в его натуре. Все же должно пройти время. Но Сайлес привык, видно, действовать немедленно. Может быть, имел какие-то виды. Он и так долго выжидал, поглядывая на гостей как мышь на крупу.

Его каюта загромождена мебелью и вещами, разбросанными в беспорядке. Часть ее отгорожена тяжелым бархатным занавесом зеленого цвета, за которым кто-то сидел, там слышался скрёб, словно ножом чистили рыбу.

На столе среди пепельниц и серебряных коробочек горела линейная фитильная лампа, изобретенная в Америке, и кто-то в японском халате, сидя боком к двери, считал расставленные столбиками золотые пятидолларовые монеты. Приподнимая всю стопку пальцами, он быстро опускал одну на другую. К удивлению своему, Сибирцев разглядел, что этим занимается его знакомец, переводчик Тори Тацуноске. Японец и глазом не повел, когда вошел Сибирцев, лишь коротко кивнул ему; не отрываясь от дела и прищелкивая на маленьких японских счетах, казавшихся наборами нанизанных разноцветных пуговичек, что-то записывал. По каюте разбросаны пиджаки, подтяжки, на столе серебряные тарелки и стаканы. Занавес приоткрылся, и оттуда с любопытством выглянул широколицый, лобастый негр с кудрями во всю голову, сам огромного роста. У него в руках нож, а на коленях, на фартуке, большая рыбина, чешую которой он так звонко соскребал, сидя прямо на полу. Встретившись взглядом с Сибирцевым, негр ухмыльнулся и скорей опустил бархат, и снова стал раздаваться старательный скрёб.

Видимо, Сайлес банкир начинающий, стремящийся в зенит, «striver» – старающийся. Как известно, существует три вида американских дельцов: striver, driver и thriver, то есть стремящийся, управляющий и процветающий.

Конечно, в залив Симода страйвер прибыл не для светских разговоров, а с одной из тех целей, о которых стойко умалчивают.

Тацуноске-то каков! Гребет золото не стесняясь. Видимо, японец решил, что если Сибирцев вошел в эту каюту, то и он того же поля ягода, тоже причастен к общезападному великому жульничеству. Впрочем, трудно судить по первому впечатлению. Ведь первые уроки его коллега Хори Татноскэ получал у Николая Александровича, и первым вознаграждением были часы с бриллиантами.

Леша прошел в каюту. Она попросторней, чем у офицеров. Сайлес просил садиться.

– Вино? Виски? – предложил он. – Эль? Джин?

Леша поблагодарил довольно твердо, и лицо американца выдало двойственное чувство – серьезную настороженность и шутливую похвалу. Офицер не пил вина. Или пил, но вовремя и в меру? Или боялся опьянеть? Характер или воспитание? Недоверчивость?