Под опущенным забралом - Иван Дорба

«Любляна — древний город, возникший кто знает когда на перекрестках водных путей». Граков вспомнил когда-то прочитанное и вдруг заметил, что на колокольне стрелки часов отстают на пять минут; что широкая лестница, ведущая к распахнутым вратам церкви, по которой поднимается монах в черной сутане, подпоясанный веревкой, выщерблена разрывом снаряда… Спохватившись, быстро направился вдоль по улице, свернув в первый же переулок, и, пройдя три дома, шмыгнул в подворотню, отыскал камень и записку со свежей датой. Потом неторопливо зашагал в соседний двор, поднялся по каменной, стертой многими тысячами ног лестнице на третий этаж старинного средневекового дома и, остановившись у единственной низкой, обшитой железом двери, на которой намертво был прикреплен железный петух — колотушка, постучал условленным кодом. В дверях показался рослый человек с копной густых седеющих волос и подозрительно уставился на него:

— Что вам угодно, сын мой?

Правая его рука висела на черной повязке, была скрыта и, видимо, сжимала пистолет. Граков произнес слова пароля…

В небольшой кухне, за чашкой дымящегося кофе-суррогата, Граков завел разговор об Аркадии Попове. Лицо хозяина просветлело, он вдруг весь переменился, встал, полез в старинный буфет и, достав оттуда бутылку, налил в бокалы густое красное далматинское вино.

— Мы ведь с Аркадием партизанили! Сейчас он командует отрядом: воюет неплохо. А я лечусь, сын мой, — и он поднял правую руку на повязке. — Прости, Господи, прегрешения наши… Будьте здоровы! — И патер Йоже поднял бокал.

Выслушав рассказ патера-партизана о том, как его ранили, когда отряд вырвался из облавы, Граков передал патеру письмо Зорицы, свой рисунок и шифровку. Патер достал с полки молитвенник.

— Здесь замурована шифровка из Бледа. — Положил молитвенник перед Граковым. — Рад за Аркадия. — Патер Йоже сел в кресло, положив поудобнее раненую руку. — А теперь на словах: из подслушанной Марией Хорват в отеле «Топлица» беседы профессора, доктора Рудольфа Ментцеля, обладателя «золотого партийного знака», и бригадного генерала войск СС, возглавляющего имеющие военное значение научные работы в университетах Германии, удалось узнать интересное… — Патер поправил повязку. — Ментцель отдыхал в январе в Бледе. «Немецкие ученые, — говорил доктор, — пришли к убеждению, что следует привлечь внимание Гитлера к проекту «ядерная физика как оружие»». Понимаете? Я плохо в этом разбираюсь. В феврале в Берлине соберется совещание, вопрос ставится о «дебюте уранового проекта».

Вдохновитель проекта — Вернер Гейзенберг, талантливый физик, убежденный в великом значении своей личной миссии для победы Третьего рейха.

В молитвеннике еще один листок. Советские и союзные разведки должны это знать, сын мой, я же буду молить Бога не допустить свершиться козням антихриста, чреватым уничтожением всего живущего. Буду молиться и за Страну Советов…

Они проговорили еще около часа и расстались. Граков, прохаживаясь по городу, размышлял над рассказом патера. «Что еще за урановое оружие? Передам в Гамбург «Радо», пусть физики в Москве думают».

На другой день, к вечеру, Граков без всяких приключений прибыл в Берлин.

Байдалаков сидел у себя в кабинете за письменным столом. Оторвав взгляд от газеты, он с любезным выражением лица поднялся и, расширив руки, принял Гракова в объятия. Долго расспрашивал о положении в Югославии, о Георгиевском, о «Шюцкоре», четниках, летичевцах…

Прослушав доклад Гракова, вождь НТС приосанился и успокоительно заметил, что некоторые успехи Красной армии — это лишь последние ее предсмертные судороги. Но по его бегающим глазам можно было догадаться, что в своих словах он не уверен. Помолчав, он опасливо прошептал, наклонившись к уху Гракова:

— Гитлер совершает ошибку. Вздумал сразу поставить русский народ на колени… Без нас, без «третьей силы»?! Дудки! Он видит в эмиграции лишь резерв для «зондеркоманды». Дудки! Население Советского Союза свирепеет против немцев! Мы, «третья сила», закончим эту войну! — Байдалаков опасливо погрозил кому-то пальцем, отошел к окну, включил радио, стал в позу и, заглушая голос диктора, громким баритоном объявил:

— Для вашего путешествия в Витебск и Локоть все оформлено. Подготовленные вами военнопленные проверены немцами и лично мной. Это настоящие офицеры нашей революции, преданные «солидаризму». Несколько сот их, переброшенных в советские тылы, через год обрастут тысячами. А на освобожденных территориях мы создадим до окончания войны целые армии, которые и станут костяком нового государства!

Слушая Байдалакова, Граков вспомнил предупреждение Хованского о коварстве вожаков НТС, которые принуждением и обманом вербуют ослабевших от голода и невыносимой лагерной жизни советских военнопленных.

На другой день Граков выехал «по делам фирмы» на встречу с одним из агентов «Радо» в Гамбург; а через неделю сидел в купе вагона, который шел в Варшаву; в поезде ехала группа из бывших военнопленных. Из Варшавы ему предстояло ехать через Витебск в Локоть.

ГЛАВА ВТОРАЯ

«СОЛИДАРИСТЫ» В СМОЛЕНСКЕ

Человек, умертвляющий свет, становится зверем.

Рука, испепеляющая очаг, — беспала.

Глаза, наполненные местью, — незрячи.

Лицо, перед мукой немое, — лишь камень.

Сапог у головы ребенка — что может быть страшнее?

1

Уже много дней Георгий Околов приходил домой в плохом настроении. Его супруга Валентина Разгильдяева, в прошлом счетовод Смоленского облисполкома, неглупая, но легкомысленная (ей это нравилось) женщина, догадывалась, что нового ее мужа расстраивает не столько то дождливый, то снежный октябрь, сколько вести с фронта. Она не читала прессу, хотя Околов приносил домой газеты на русском языке, в которых командование вермахта утверждало, будто советские войска в наступающую зиму не окажут серьезного сопротивления. Однако слухи, ходившие по городу, свидетельствовали о том, что немцы переходят к обороне.

Услыхав звонок, Валентина вздрогнула и, подойдя к зеркалу, крикнула сидящему в соседней комнате сыну:

— Толя, отвори Георгию Сергеевичу дверь! — И принялась поправлять прическу и приводить в порядок лицо.

Сын сделал вид, что не слышит, и отвернулся к окну. Он терпеть не мог своего отчима. Это была не одна лишь обычная ревность сына к чужому мужчине. Маленький Толя ревновал и сестру Гальку, готовую повиснуть ради любого пустячка на шее у этого очкарика: тряпки, шоколадки, не говоря уж о колечке, часиках, браслетике. Очкарик почти каждый день что-нибудь приносил в дом, но Толе отчим все равно был противен…

Сейчас Околов пришел на обед. Взглянув с укором на сына, Разгильдяева пошла открывать дверь. Два коротких и один длинный звонки повторились…

По злым, бегающим глазам и по тому, как поздоровался, как повернулся, и еще по многим едва уловимым признакам она поняла: муж чем-то расстроен и даже напуган.

«Наверно, кто-то из «берлинцев» нашкодил либо партизаны кого-нибудь убили». «Берлинцами» местные жители прозвали прибывшую прошлой осенью группу энтээсовцев, которые тут же заняли руководящие посты в Смоленске. Тогда Разгильдяева и познакомилась с Околовым, и, хотя он был назначен всего лишь начальником транспортного отдела городской управы, многоопытная и проницательная вдова ныне покойного командира Красной армии быстро смекнула, что тихий и скромный Георгий Сергеевич — не тот человек, за которого он себя выдает. И сам бургомистр Меньшагин, и его помощник Ганзюк, и начальник секретно-политического отдела смоленской полиции Николай Алферчик весьма почтительно здоровались и даже заискивали перед Георгием Сергеевичем.

Раздумывать было нечего: ей с двумя детьми на шее — четырнадцатилетней дочерью Галей и десятилетним сыном Толей (упрямым, непослушным), — Околов вполне подходил; и она умело пустила в ход сперва глазки, а затем полный набор своих чар, чтобы покорить, как она полагала, не искушенного в «амурных делах» мужчину.

Околову Валентина понравилась. «Баба дошлая, красивая, всех в Смоленске знает, такая мне сейчас и подойдет, а там поглядим!»

И вскоре они зажили в просторной квартире на Годуновской, 17. Мужем он оказался поначалу внимательным, предупредительным. Однако вскоре Разгильдяева разгадала, что под его вкрадчивыми манерами, в голосе, в походке, жестах таится нечто другое, подобное сладкому и коварному запаху ядовитого цветка.

Желая понять нутро мужа до конца, Валентина внимательно прислушивалась к его словам, задумывалась над каждым неосторожно брошенным словом, устремленным на кого-то взглядом. Когда же он прямо стал выспрашивать ее о «красных», о коммунистах или им сочувствующих, настойчиво прося собирать сведения для НТС, Разгильдяева стала его побаиваться.