Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский

Я останусь в Москве до сорокового дня, дабы помянуть батюшку, а затем поеду с бабушкой в Петербург, чтобы выправить паспорт для выезда за границу. И — прощай, Россия! Надо отдохнуть, подлечить нервы и прийти в себя после потрясений нынешнего года. Стану тогда писать Ростопчиной, а она мои письма переправит тебе. И наоборот: ты пиши ей тоже, а она мне перешлет. Без нее можем потеряться.

Миша, золотой мой, бриллиантовый, я молюсь о твоем здоровье. Помолись и ты за меня.

Коли Богу будет угодно, мы еще увидимся и тогда решим, как нам жить дальше. Обещаю за это время не смотреть на посторонних мужчин. И, конечно, надеюсь на такое же поведение с твоей стороны в отношении посторонних женщин. Впрочем, ведь поэты такие ветреники! Верность — не ваш конек.

Я покорно приму любое известие от тебя. Лишь бы ты был счастлив. А со мною или без меня — дело уже другое.

«Дорогая Мэри.

Завтра выступаем, и писать совсем некогда, только несколько слов, а Андрей Иванович отнесет на почту.

Ты меня неверно поняла. В мушкетерской роте я бы подвергался намного большей опасности, нежели сейчас. Это штаб Тенгинского полка в Тифлисе, а меня бы надолго у себя там не задержали и послали бы в самое пекло. И совсем другое дело — штабной адъютант у Граббе. Минимум опасности, максимум возможности заслужить прощение. Так что не суди меня строго. Бог даст, еще увидимся.

Лермонтов, конечно, лукавил: боевые действия есть боевые действия, и опасность у всех была большая — что у мушкетеров, что у адъютантов, призванных обеспечить связь начальства, штаба, командира с боевыми частями на передовой. Просто хотел успокоить Мэри. Все еще надеясь на совместное счастье.

Глава вторая

Император Николай I сидел за столом у себя в кабинете и сегодня выглядел несколько веселее обычного. Хотя осеннее наступление на Кавказе в целом принесло мало результатов и противники, потрепав друг друга, отступили на прежние позиции, горцы недосчитались нескольких тысяч. Правда, в эти тысячи следовало зачислить, кроме воинов под знаменем Шамиля, и сотни мирных жителей. Граббе и особенно генерал-лейтенант Галафеев[65] применяли тактику выжженной земли: заподозрив какой-нибудь аул в нелояльности, окружали его и уничтожали всех до единого — стариков, женщин, детей, сакли разрушали, посевы сжигали. Так в свое время действовал Ермолов, утверждая, что «эти дикари» понимают лишь язык силы. Стоило ли удивляться, что приток свежих сил к Шамилю не иссякал?

Николай Павлович посмотрел на вошедшего к нему Михаила Павловича, вполне благосклонно принял его доклад об отходе русских войск на зимние квартиры. Сообщил:

— Мы внимательно рассмотрели представления генерала Граббе о наградах. Все вполне разумно и за малым исключением они нами поддержаны.

Поклонившись, великий князь взял бумаги, быстро пролистал, обращая внимание лишь на вычеркнутые фамилии. Вдруг споткнулся.

— Ваше величество не согласны с награждением Лермонтова?

Самодержец взглянул на брата с неудовольствием.

— Ты же знаешь, как я отношусь к этому бузотеру.

— Но поручик не только и не столько бузотер: генерал Галафеев говорил о его личном мужестве во время сражений, особенно у речки Валерик. — Он перешел на доверительный тон. — И потом, если бы Граббе просил о медали или ордене, я, возможно, усомнился бы тоже. Но ведь речь идет о его переводе в гвардию тем же чином с отданием старшинства и об именной сабле с надписью «За храбрость».

— Золотой сабле, — уточнил монарх.

— Золотой, конечно. Так за храбрость не жалко.

Император молчал, снова превратившись в каменного идола. Это было дурным знаком. Повторил:

— Ты же знаешь мое к нему отношение. Для чего каждый раз обострять? Для чего портить настроение?

— Да помилуй, дорогой! У меня и в мыслях не было…

— И императрица туда же: «снизойди», «прояви великосердие», «бабушка за него просила»… А зачем бабушка воспитала внука так дурно?

— Николя, помилуй: он храбрый воин.

— Храбрый воин, — раздраженно передразнил российский правитель. — Знаем мы этих храбрецов. Вместо Тенгинского полка оказался вдруг в штабе у Граббе. Отчего?

— Не могу знать, — огорченно ответил Михаил Павлович.

— То-то и оно. — Помолчав, император закончил: — Пусть еще послужит как следует на Кавказе. Впрочем, поощрить можно — заодно уважить императрицу и бабушку: дать ему отпуск на два зимних месяца.

— Это справедливо!

— Только передать… неофициально… чтоб не появлялся в свете в Петербурге. Пусть сидит при болезной бабушке где-нибудь в Москве. Или здесь, только у себя на квартире.

— Будет сказано.

— Я и так слишком милосерден к этому щелкоперу и ему подобным.

— Ваше милосердие не знает границ.

Николай Павлович насторожился.

— Не шути такими вещами, Миша.

— Упаси бог! Я предельно искренне.

— Знаю я твою искренность — палец в рот не клади, весь в покойную бабушку — Екатерину Великую.

Улыбаясь, великий князь отступил к дверям.

— Счастлив, что частица великой крови у меня в жилах.

— Все, иди, иди, после договорим.

Выйдя от императора, Михаил Павлович вытащил платок и утер им взмокший лоб и шею. Старший брат с каждым днем становится все нетерпимее и нервознее. Начинания его неизменно вязнут в российской действительности, как в болоте. Армия хоть и велика, но неповоротлива и уныла, боевого задора нет, как во времена Суворова и Кутузова. Но какой задор, если рекруты служат по 25 лет? Хуже каторги за убийство. А ведь армия — главное детище Николая. В остальных сферах процветают казенщина и официоз, за малейшее вольнодумство — кара. Общество замерло в развитии. Молодежь не знает, чем себя занять, — так и возникают печорины, как у Лермонтова… Михаил Павлович вздохнул. Подобные мысли ведь не только у него, но и у Александра, наследника; много раз говорил с племянником с глазу на глаз, но сказать брату и отцу не решались — не поймет, прогонит да еще и накажет. Приходилось проявлять полную лояльность. Скорого воцарения Саши ждать нельзя, да и грешно желать смерти собственному брату для освобождения трона. Будет, как с их отцом, Павлом Петровичем: воцарения ждал от Екатерины II больше четверти века, а когда власть свалилась в его руки, не сумел распорядиться ею на благо Родины…

Надо обрадовать императрицу: многие ее протеже получили награды и поощрения, в том числе и Лермонтов. И сказать Жуковскому — это он хлопотал за опального поэта. Пусть доложит бабушке о воле монарха — отпуск провести в Белокаменной и сюда носа не казать или в Петербурге, но сидеть, как мышке в норке.