Горькая линия - Иван Петрович Шухов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ого! От такой речи зубы смерзнуться могут!— крикнул Кирька Караулов.
И старики хором гаркнули:
— Не подчиняться такому указу, воспода станишники!
— Правильно, сват.
— Нас на храпок-то не скоро возьмешь…
— Эк ведь пригрозил рыбе морем, а нашему брату — горем…
— Он, воспода станишники, думат, раз енерал от инфантерии, так на его и управы нету.
— Извиняйте, ваше высокопревосходительство!
— Не на таких нарвался…
— Мы и на тебя указы найдем.
— Ну, это вы лишку ревете, ребята!— сказал рассудительным басом веснушчатый коротконогий живой старикашка с Соколинского края Архип Кречетов.
— Как это так — лишку?! — опешил Агафон Бой-баба.
— А так лишку, что выше наместника над нашим казачеством власти нету,— заявил Архип Кречетов.
Тогда невеликий ростом Агафон Бой-баба, прыгнув на табуретку и почему-то зажмурившись, крикнул:
— Казаки! Воспода станишники! Кто сказал, что у нас с вами защиты нету? А про государь-императора вы забыли? А августейший атаман всех казачьих войск — наследник престола?! К им заказаны нам пути?!
— Правильно! Правильно! На то есть монаршая воля,— подал наконец свой голос и один из кавалеров — дед Арефий.
И станичники приумолкли. Стало тихо.
Тишина эта длилась недолго. Только минуту или две стояли смирно, точно загипнотизированные Агафоном Бой-бабой, старики, ошарашенные его догадкой. А потом вдруг, как по набату, снова все всполошились и заглушили рев заоконной пурги трубными голосами луженых глоток:
— Правильно, Агафон!
— Хабарыснем прошение государь-императору — вот это дело!
— Фактура — к самому августейшему атаману!
— Обойдемся и без наместника…
— Подадим приговор на высочайшее имя…
И только один Кирька Караулов неожиданно воспротивился новой затее одностаничников.
— Эх, язви те мать, воспода станишники!— воскликнул Кирька.— Век прожили, а ума, гляжу, ни на грош. Посулил нам наказной атаман плетей — неймется. Давай сунемся ишо к самому императору, не перепадет ли и там на орехи.
Но высокий бабий голос Кирьки заглушили разом:
— Не мути обчество, варнак!
— Он всегда, воспода станишники, во всем и всем поперечит.
— Не слушать его. Созвать сызнова казачий круг и составить прошение.
— А кто будет составлять?
— Кто ишо, как не Лука! Лучше его письмоводителя на всей Горькой линии нету. Он, язви те в душу, эти прошения аж сонный пишет!— кричал, стоя на табуретке, Агафон Бой-баба.
— Не буровь, ботало,— сонный!— крикнул, недоверчиво покосившись на Агафона Бой-бабу, Касьян Шерстобитов.
— Фактура, сонный. Богом клянусь. Своими глазами видел, как он одному богатому киргизу донос на волостного управителя сочинял!— клятвенно прижав руки к сердцу, кричал Агафон Бой-баба.
Затем, когда мало-помалу страсти наконец улеглись и в казарме установился сносный порядок, Лука Иванов, отозвавшись на требовательные просьбы одностаничников, сказал:
— Ну что ж, одно могу вам ответить, господа старики,— в добрый час. Затея великая… А за мной дело не станет. Всей душой буду рад послужить обществу. Прошение на высочайшее имя я, конешно, составлю по артикулу. Это мне — полбеды. Но у меня свой есть совет. Угодно послушать?
— Покорнейше просим…
— Сделай милость. Скажи.
— Я полагаю,— заговорил, многозначительно помолчав, Лука,— что наша петиция должна быть вручена императору лично.
— Это как же так — лично?— спросил, разинув рот, Агафон Бой-баба.
— Очень просто. Собрать круг выборных от пяти станиц и избрать из своей среды депутацию для подачи прошения.
— Вот это да! Пошлите меня,— сказал не то в шутку, не то всерьез Кирька Караулов.
— Только тебя, долговязого, в городе Петрограде недоставало!— крикнул сердито на него Касьян Шерстобитов.
Егор Павлович Бушуев, до сего скромно посиживавший в углу и помалкивавший, наконец поднялся и всерьез спросил, обращаясь к Луке Иванову:
— Депутацию послать в Петроград не худо. Но кто рискнет принять на себя такое бремя?
— А это уж на кого падет выбор,— сказал Лука.
— А как ты сам-то думаешь?
— Я полагаю, что для исполнения подобной миссии надо будет избрать двух смышленых и тертых казаков. Конечно, чтобы они, явившись во дворец, вели там себя по артикулу с господами министрами и разными дворцовыми фрейлинами.
И вот, вопреки обыкновению, вопрос о составе депутации на сей раз был предрешен в канун созыва казачьего круга здесь, на станичной сходке, без обычных скандальных пререканий, взаимных угроз и рискованных кулачных жестов. Почему-то все разом сошлись на двух бесспорных кандидатах. Первым из них был письмоводитель Лука Иванов, вторым — Егор Павлович Бушуев.
Кандидатуру Егора Бушуева предложил Лука.
— Учтите, господа станичники,— сказал письмоводитель,— что Егор Павлович в бытность свою на действительной службе состоял три года в драбантах у бывшего нашего консула в городе Кульдже князя Трубецкого. А в сей момент князь Трубецкой является командиром императорского конвоя. Уж кому-кому, а Егору Павловичу тут и все козыри в руки.
И станичники, узнав об этой важной подробности, тотчас же согласились с письмоводителем, что лучшего кандидата для депутации, чем Егор Павлович Бушуев, на всей Горькой линии не найти.
Лука Иванов, поломавшись для блезиру, принял предложение станичников, согласившись выставить на казачьем круге свою кандидатуру. А Егор Павлович долго отнекивался не из скромности, а от страха. Отказываясь от высокой миссии, старик попробовал далее сослаться на Федора.
— У меня грех на душе. Я за младшего сына перед царем и богом в ответе. Не достоин я, господа станичники, такой чести,— взволнованным голосом сказал Егор Павлович.
Но старики дружно зашумели:
— Ну, это прошлое дело…
— Не к месту помянуто.
— Вот именно…
— За сына ты не в ответе. Один сын в бегах, а другой со всеми вместе третий год кровь проливает. О чем разговор? Нет, воспода станишники, это не причина,— заключил Агафон Бой-баба.
И Егор Павлович, тяжело вздохнув и благодарственно поклонившись, принял предложение.
Домой в эту ночь вернулся Егор Павлович таким просветлевшим и приободрившимся, каким не видели его в семье все последние два года. И старуха, и сноха Варвара, и девятнадцатилетняя дочь Настя, глядючи поутру на деда, диву давались виду помолодевшего за одну ночь старика. Но Егор Павлович, хитровато пощуриваясь на своих домочадцев, только покрякивал, поглаживая свою завьюженную сединой бороду, да помалкивал. О затее станичников он ни словом не поделился пока даже со своей старухой — считал, что не бабьего ума это дело.
