Новый Мир ( № 12 2008) - Новый Мир Новый Мир

Можно читать и так. Но мне все же кажется, что этот двучастный рассказ, во многом, о молодости и старости, о начале жизни и ее закате, безотносительно к революциям, «начальствам» и всей прочей суете. Эта проза — живой организм, она живет почти биологическими ритмами, и если в части первой ощутимо пульсирует горячая кровь, то во второй мы сами будто едва шевелимся, мыслим, говорим, совсем как изношенные старухи в выцветших кофтах. Любой человек, долго не бывший на каком-то дорогом ему месте, а потом вновь оказавшийся там, испытывает сложное чувство, почти физически ощущая бег времени. В такую ситуацию ставит своих героев и Солженицын. Окажись они и в процветающей деревне, болевой шок от этого ощущения прошедших пятидесяти двух лет, возможно, все равно был бы, потому как чувство это почти биологическое... Лошадь одинокая и, «кажется, печальная», собака тявкает слабым голосом: сама природа сделала круг, ее законы неумолимы. Это повествование о том, что жизнь проходит. Да автор и сам проговаривается: «Я теряюсь. Странно хочется передать ей (постаревшей Искитее. —

И. С. ) что-то же радостное от того времени, хотя что там радостное? только что молодость».

Два старика смотрят на синий пруд, бредут по траве, срывают по кисточке ландыша: всюду цветы... «Не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии „равнодушной” природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной...» И может быть, тут и разгадка того, зачем подчеркивалась фронтовая вера героя в коммунистические идеалы. Можно прочитать так: теперь (в рассказе — в части второй) это все уже не важно. На закате отступает на второй план — кто и во что верил, и легко сказать про все: «А какой же я дурак был...» Остается только главное, человеческое, философское.

Повесть «Адлиг Швенкиттен» не случайно начинается с похорон доброго десятка бойцов, погибших нелепо: случайно отравились метиловым спиртом. Вот так случилось. Никто не виноват. Рок, судьба: прошагать пол-России и пол-Европы, чтобы «из бутыли захлебнуться». А когда дивизия Боева двинулась в прусскую ночь на верную смерть, в этом, конечно, были виновные,

но от этого ощущение предрешенности, неумолимости судьбы не исчезает.

Это почувствовал Юрий Кублановский: «Но у нее (у повести. — И. С. ) —

мнится — гораздо большая глубина. И она — в ощущении обреченности лучшего — перед худшим». Именно ощущение обреченности надвигается, когда Боев едет по ночной дороге, вспоминает, как любил в детстве смотреть на луну, — и луну при этом медленно и неизбежно заволакивает тучами.

Странное ощущение, будто герои (эту галерею прекрасных, сильных людей Солженицын выписывает тщательно, с любовью, последовательно — в лучших классических традициях) сразу поняли, что это конец, чуть ли не до появления немца-перебежчика и осознания, что отступать запрещено. Дальше начинается медленное нагнетание, неизбежное и чуть ли не рутинное приближение немецкого штурма: вот часовые заметили проскакавшего всадника, но не решились открыть стрельбу. Вот перерезали провод. Вот какие-то выстрелы где-то. Вот прервалась связь. «Пошёл в Кляйн, к штабной машине. Ведь там — все, всякие документы. Если что ?.. — тогда что?» Подумав, машину с документами сжигают. Становятся в оборону. Непонятно: началось? нет? Чуть не вся повесть — ожидание, и когда же штурм все-таки начинается, даже как-то и неясно.

И самое главное — это отсутствие паники. Тоскливое, но очень спокойное ощущение неизбежного.

Спокойствие героев в каких-то античных даже традициях — вот что поразительно. Боев, по словам автора, «нацело — забыл бояться ». Балуеву накануне приснилась умершая мать, которая крепко его обняла, и вот он шагает и знает, что это — к гибели. Олег дежурит у орудия, и единственная его мысль — погибнуть сейчас так, чтобы отцу-офицеру за него не было стыдно: «Олег даже рад был, как это всё повернулось, что их поставили на мост охранять на невиданную для 152х прямую наводку. И — скорей бы эти немецкие танки накатывали из полумглы!» Как это все напоминает величественный финал «Тараса Бульбы», когда герои гибли друг за другом, со спокойной радостью произнося, как ритуал: «Не жаль расстаться с светом! Дай Бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!», «Благодарю Бога, что довелось мне умереть при глазах ваших, товарищи! Пусть же после нас живут еще лучшие, чем мы, и красуется вечно любимая Христом Русская земля!»

Конечно, никто не хочет погибать. Но Солженицын мастерски рисует именно это ощущение судьбы, рока, обреченности. Это очень глубокая, философская вещь. По сути, вот что еще объединяет рассказ и повесть в дилогию: тема смирения и примирения.

Все эти трактовки далеко не бесспорны, скорее это вопросы, предположения. Но все же жаль, что читатели конца девяностых оказались не готовы прочитать по-настоящему военную дилогию Солженицына — может быть, последние по времени высокие образцы русской литературы двадцатого еще века.

Уфа

Запретная зона Людмилы Петрушевской

Людмила Петрушевска я.Черная бабочка. Рассказы, диалоги, пьеса, сказки.

СПб., «Амфора», 2008, 299 стр.

— Леня, старенького!

— Леня, не слушай нас!

Крики из зала на концерте певца st1:personname w:st="on" Леонид /st1:personname а Федорова,

основателя рок-ансамбля «Аукцыон», 13 июня st1:metricconverter productid="2008 г" w:st="on" 2008 г /st1:metricconverter .

“Черную бабочку» издательство «Амфора» выпустило в свет к семидесятому дню рождения Людмилы Петрушевской подарком читателю: все тексты печатаются впервые. Юбилей нелитературоцентричной писательницы праздновался и в «садах других возможностей», иногда буквально в садах, как, например, во внутреннем садике ЦДХ, где в рамках Международного книжного фестиваля Петрушевская выступила с вокальной программой «Кабаре», перемежая «парадосками» (стихами из одноименной книги) кафешантанный репертуар в своих переводах, далеко уходя от оригинала и порой заходя в знакомый до слез свой оригинал («А моего ребенка / ты, мама, в Дом ребенка / отдай...» — и это, поверите ли, «Мурка»). Голос семидесятилетней Людмилы Стефановны мало сказать молодой — девичий. Сильный в пении, а в речи — cтоль мелодичный, что встает вопрос о каком-то подвиде homo sapiens. А в письме? Одно можно сказать с определенностью: larger than life — это непереводимая дословно с английского на русский емкая характеристика личности вполне переводится на «петрушевский текст» как ее жизни, так и творчества.

Юбилейная выставка в Литературном музее «В садах других возможностей» представила Петрушевскую-многостаночницу. Литература, театр, кино, музыка, живопись, а еще, так сказать, возможности возможностей типа комиксов — еще одни возможности юмора, без энергии которого петрушевский perpetuum mobile перегонки зла в искусство наконец остановился бы. Как и без энергии сострадания к тем, кого рок , вездесущий и всемогущий, но не всеблагой, обездолил мало-мальской удачей. В поэзии Петрушевской мир предстает в рельефной светотени добра и зла, радости и страданий, в гармонии парадокса, чего не скажешь о ее прозе и драматургии. То — запретная зона , запретная для гармонии.

На глянцевом супере новой книги эмблематично изображена одна черная бабочка среди светлых (теневая героиня открывающего сборник рассказа с несколько «глянцевыми» бликами в виде шаманов, камланий и пр.), а вот на самой обложке дан портрет автора без молекулы глянца, вершинный автопортрет Петрушевской [1] : смотрящая в рок. И в этом зеркале души ее литературы отразился чуть ли не каждый рассказ новой книги.

Что касается открывающего «мистического рассказа» (кавычки относятся не к мистике, а к ее изводу в литературе) — уж не пародия ли он? Фраза-улика: «И вообще начались мистические совпадения». Заметны и другие дыры в атмосфере «Черной бабочки», через которые смотрит если не пародия, то автор, которому скучновато с «мистикой» (и совсем не скучно со все той же прозой земной жизни, за счет которой рассказ дышит и выживает). Никто не собирается ограждать литературу от мистики, литература делает что хочет, смеется последней, как в свое время напрочь заземленная Петрушевская, давшая новую жизнь жанру трансперсональных опытов. Лишь бы прорыв из обыденности в гипотетическое запредельное был доказуем художественно, как, скажем, в знаменитом «Черном пальто», где не захочешь, а поверишь в потусторонний мир на расстоянии локтя. Новая же книга, сборник стилистически и жанрово разных вещей, создает впечатление, что автора,если он и не «завязал» с мистикой, больше интересует оставаться живым в прозе земной жизни.