Град Божий - Эдгар Доктороу

Говоривший поднял голову и продолжал, обращаясь ко всем собравшимся:

— Но если вы возьмете на себя труд подумать о том, что мы сегодня знаем о вселенной… о том, что ей приблизительно пятнадцать миллиардов лет, что именно столько лет назад она внезапно вздулась и начала расширяться и расширяется до сих пор, что пространство — это неизбежно время, а время — это неизбежно пространство, что гравитация может искривлять пространство, что есть силы, противостоящие гравитации, и благодаря им вселенная не спадается… что вселенная в процессе своего непрестанного расширения создает не просто галактики, содержащие миллионы звезд, но целые скопления галактик, множественные скопления, которые, в свою очередь, порождают скопления скоплений… мы еще не все понимаем в этой темной материи… но, однако, мне кажется, что Создатель, который сотворил вселенную или множество вселенных, из которых наша — только одна из них, та, которую мы можем наблюдать… Создатель, да будет благословенно Имя Его, который способен создать ощутимую реальность или то, что мы воспринимаем как реальность, создать из неопределимой функции волна/частица… или сделать то, что могут чувствовать наши рецепторы, или то, из чего наш ум может делать выводы… то, что излучает волны в космическом диапазоне… и все это исходит из Него или Нее, которые неизмеримо больше и величественнее, чем все, о чем я говорил… Создатель позволил родиться всему живому и дал роду человеческому медленно развивающееся сознание, которое только теперь мало-помалу начинает оценивать размах божественного откровения… Я вынужден спросить традиционалистов, находящихся среди нас, не принижаем ли мы Создателя, благословенно Имя Его, называя всего лишь Господом или Царем, я уж не говорю об Отце и Пастыре…

Человек сел. Наступила мертвая тишина.

Сара откашлялась.

— Может быть, нам пора перейти к Кадишу?

— Эверетт, кто это был?

— Должно быть, Зелигман. Он стал больше, тяжелее и начал причесываться, но это он, Зелигман. Черт, как я рад, что он меня не видел.

— Почему?

— Зелигман был жлоб, катался на всех подряд. У него никогда не было денег на завтраки. В классе он ничего не слушал. Мне пришлось рассказывать ему сюжет «Макбета».

— Когда это было?

— В научке. На переменах он списывал у меня домашние задания по алгебре.

— Где это было?

— В «Школе наук», в Бронксе. Я там учился.

— Подождите, подождите… Только не говорите мне, что это был Марри Зелигман!

— Он никогда не завязывал шнурков. И зубы у него были зеленые.

— Тот самый Марри Зелигман — нобелевский лауреат по физике?

— Тот самый.

Пэм недоверчиво уставился мне в глаза. Потом лицо его постепенно осветилось широкой улыбкой.

— Ничего себе…

— Что «ничего себе»?

— Кто сказал ему о синагоге Эволюционного Иудаизма? Он что, просто случайно туда зашел?

— Откуда я знаю? Спросите у Сары.

— Она тоже, наверное, не знает. Впрочем, это не имеет значения.

Он подался вперед, обхватил меня за шею и поцеловал в лоб.

— Пути Господни неисповедимы. Ты должен внять моим словам. С тобой как-никак говорит Божественный Детектив.

— Пэм…

— То, что произошло сегодня вечером, — это сигнал.

— Ладно тебе. Марри — сопляк, который чуть было не взорвал химическую лабораторию. Он был такой неумеха, что ему запретили делать опыты. Не надо меня убеждать.

— Убеждать в чем? В чем я тебя убеждаю? Я не говорю о неумехе. Я говорю о случае. Вот что я скажу тебе, Эверетт. Как мирянин, ты не понимаешь — если в нашей жизни произойдет религиозное действо, то оно проявится в манере нашего времени. Это будет не явление свыше, это будет откровение, которое до поры скрывается в недрах нашей культуры, оно вынырнет на улице, среди машин или трудно сказать среди чего еще. Это будет тайное, различимое с течением времени, открывающееся по частям откровение, которое все воспримут как непреложный научный закон.

— Ага, который сразу же запишут на силиконовый чип.

— Стыдись! Сейчас демократическая эпоха, Эверетт. Мы живем во времена демократии постмодернизма. Хвала Богу, ты что, не знал этого?

— Мне надо выпить.

— Официант, еще по рюмке!.. Чем ты так расстроен?

— Не знаю.

— Ты расстроен, потому что впутался в это дело.

— Дай мне отдохнуть.

Пэм начинает смеяться. Это низкий, баритональный, раскатистый, искренний хохот.

— Ты расстроен, потому что все это прошло через тебя, насквозь! Крест, попавший на крышу синагоги, то, что я влюбился в Сару Блюменталь, то, что великий нобелевский лауреат — удачливый физик, который устроил шоу сегодня вечером, — это сопляк, который списывал у тебя уроки в Бронксе… и то, что ты непонятно почему вдруг вообразил, что можешь написать об этом книгу!

Обращение Сары Блюменталь к Вашингтонской конференции религиоведов

В конце двадцатого века великий цивилизатор земли кажется пребывающим в сомнении. Сомнение, постоянно обсуждаемое и внутренне изменчивое состояние теологической неопределенности, желание верить в равновесие с унылым, нервным или горьким скептицизмом, по-видимому, смогло удержать обычных людей в рамках этичного поведения, но истинно верующие любого сорта, религиозные фанатики и религиозные статисты тем временем совершили убийство. Стремление отлучить от Церкви, демонизировать, искоренить, этнически очистить — это религиозное стремление. В практике и политике религии Бог всегда служил оправданием и разрешением убивать. Каким-то образом в духе Его остались поручительства, позволившие воспрепятствовать осуждению Бога или загробной жизни с Ним. Я поняла, что среди религиозных доктринеров я больше доверяю тем, кто тяготеет к символическому удобству, нежели тем, кто заново утверждает исторические гарантии. Это те незадачливые глашатаи традиционных религиозных установлений, которые не в состоянии соразмерить свои действия с религиозными обычаями и практикой, кто горяч только в своих громогласных доктринерских заявлениях, кто теряет свою паству, которая уходит к харизматикам и деятелям, которые обращают в свою веру тысячные толпы на стадионах, этим профессиональным священникам я доверяю больше. Это верующие, которые читали Писание по Кольриджу, как поэзию или прозу, то есть «намеренно на время забыв о неверии».

Однако они должны быть честными хотя бы с самими собой и признать, что это соглашательская вера. От них требуется нечто большее. Нечто большее…

Я задаю вопрос: Возможно ли, чтобы поведенческие религиозные заповеди, производная от них этика или позитивные общественные ценности поддерживались без ссылок на Божественный авторитет? Когда я проходила курс метафизики в Гарварде, профессор говорил, что не может быть долженствования, кантианского категорического императива, никакого поступка, продиктованного совестью, без высшего авторитета. Но это замечание не вполне относится к тому, что я хочу сказать. Я спрашиваю: можно ли после того, как исключительные, сакраментальные, ритуальные и просто фантастические элементы религии будут оставлены, сохранить универсальную этику — в ее божественности? В определенном смысле, в странах развитой индустриальной демократии такое поведение уже кодифицировано и гарантируется не высшей силой, но гражданским законодательством. Если наша конституция не только отделила Церковь от государства, но и поставила в основу гражданских законов нечто отвечающее лучшим установлениям иудео-христианской этической системы, то не идет ли речь не только об отделении, но и о присвоении, что осталось не замеченным нашими горячими проповедниками?

Положим теперь, что в контексте освященной секуляризации идея Бога может рассматриваться как Нечто Развивающееся, подобно тому как рассматриваются развивающиеся цивилизации, что Бога можно заново определять и придавать ему новые черты по мере того, как человечество постепенно восходит на более высокие ступени метафизической и научной сложности. При этом все понимают, что, выражаясь иными словами, человеческая история приобретает вид прогрессивно усложняющейся метафоры. Итак, наша телеология завела нас в бескрайние космические пределы и в микроскопические миры субатомных частиц, оставив нам только один существенный признак самой себя — то, что человек живет в мире моральной ответственности.

При таком взгляде на вещи высшим авторитетом является не Бог, который освящен, которому молятся, жалуются, с которого пишут иконы, которому приписывают тексты или дают голос, посвящают хоры или стены храма, но Бог, который не может быть ни восчувствован, ни изречен иными средствами, кроме нашего развитого нравственного чувства, которым мы оцениваем сами себя.

Ученые-конституционалисты привыкли говорить об американской гражданской религии. Однако двести или около того лет тому назад произошло событие, имеющее значение не для национальной истории, а для истории человечества, и нам еще предстоит осознать все значение этого события. Понять его суть — вот задача для современных теологов. Однако ее решение требует демократичного распространения этического долга на все триста шестьдесят градусов, а не только на единоверцев; это повседневное отсутствие дискриминации и действительное признание прав человека так же естественно, как рукопожатие. Смеем ли мы надеяться, что теологи настолько эмансипируют себя, что смогут высказать или принять иную возможность наших поисков священного? Начать не новую главу, а новую историю?