Город лестниц - Роберт Беннетт

– А дальше ты скажешь – это тебе не дракон!

– Разве то был дракон? Так, дракончик! – И Шара разводит руки на три фута. – И потом, дракона добила я.

– Вот именно – добила. А бил – я, – отфыркивается Сигруд.

– Ты как-то несерьезно ко всему относишься. Мы, конечно, много чего интересного в жизни повидали, но вот это вот, – и она тычет пальцем в мерзлую реку, – это, считай, живое Божество. Такого мир уже много десятилетий не видывал!

Он пожимает плечами:

– Я же сказал, – вздыхает он. – Это тварь из воды. А там, в глубине, твари из воды все очень похожи. Неважно, кто их создал и откуда они взялись. Они похожи.

– И ты настолько уверен в себе, что действительно хочешь попытаться убить эту тварь в одиночку?

– Чем больше времени проводишь в море, – объясняет Сигруд, – тем больше учишься. Чем больше ты знаешь, тем больше понимаешь, что любые помощники только мешают.

И он сбрасывает свое пальто, рубашку, бриджи, оставаясь в обтягивающем и по-старомодному длинном нижнем белье. Под кожей у него перекатываются мускулы, бугрятся на плечах, спине и шее, но Сигруд не производит впечатления горы мышц, напротив, в облике его есть что-то волчье, какая-то узнаваемая худоба хищника, который сжигает больше энергии, добывая пищу, чем получает, питаясь.

– Убивать надо один на один – вот что я скажу.

– Иногда я… клянусь, иногда я так устаю от твоего позерства! – восклицает Шара.

Сигруд вскидывает на нее потерянный и немного тревожный взгляд.

– Нет, ты, конечно, можешь думать, что эта твоя комическая лаконичность – добродетель, но для меня – нет, это никакая не добродетель! Это ни для кого, кто ценит твою жизнь, – не добродетель! Пусть ты сам свою жизнь не ценишь – ну и что! Так и знай! – И она с непритворным испугом смотрит на него. – Я не прошу тебя так поступать. Ты ведь знаешь? Я бы никогда тебя о таком не попросила.

– Я знаю, – говорит он.

– Тогда почему?

Он молчит – думает.

– Почему? – спрашивает она снова.

– Потому что это все, что я умею делать, – говорит он, пожимая плечами. – И умею делать хорошо. Сегодня я смогу спасти много жизней. А рисковать буду – только своей.

Шара молчит.

– Благослови меня, Шара Комайд.

– Я не уполномочена раздавать благословения, – отвечает она. – Но я принимаю твое решение. Хоть оно мне и не нравится.

Он кивает, говорит: «Хорошо» и снимает нижнюю рубашку. За время совместной работы Шара много раз видела его без рубашки – и даже вообще без одежды, и каждый раз ее поражало жутковатое обилие шрамов, завивающихся по его рукам и спине: тут и клейма, и следы плети, и порезы, и сквозные ранения… Но она знает, что самая страшная рана скрыта под перчаткой, в которую затянута правая ладонь.

Сигруд принимается стаскивать с себя длинное нижнее белье.

– Я не думаю, – говорит Шара, – что есть необходимость снимать с себя абсолютно всю оде…

Но Сигруд лишь отмахивается и сбрасывает трусы, совершенно не стесняясь окружающих.

Шара вздыхает. Незрев с офицерами – все как один непреклонные бесстрастные мирградцы – завороженно таращатся на бесстыдно открывшуюся их глазам наготу. Мулагеш скалится в акульей улыбке.

– Вот в такие моменты, – замечает она, – мне прямо нравится моя работа.

На Сигруде из всей одежды остались только сапоги, ножны с кинжалом (он их перевесил на правое бедро), перчатка на правой руке и золотой браслет на левой. Он зачерпывает жир из котла, вопросительно поднимает бровь, разглядев плавающую там маранту и другие ингредиенты – «Это я на всякий случай, для страховки», объясняет Шара, – снова пожимает плечами и принимается намазывать его толстым слоем на плечи, грудь, руки и бедра.

– Если понадобится помощь, не стесняйтесь, так и скажите, – бормочет Мулагеш.

Шара окатывает ее негодующим взглядом, Мулагеш снова весело ухмыляется безо всяких признаков раскаяния.

Последними Сигруд намазывает жиром лицо и волосы. Теперь он действительно напоминает дикаря: грязное, звероподобное существо из далекого прошлого человеческой расы.

– Думаю, – говорит он, – что я готов.

И смотрит на Незрева:

– Постарайтесь развернуть тварь к мосту, если понадобится.

– Не знаю, получится ли, – говорит Незрев. – Но мы постараемся.

– Это ваша единственная задача, – кивает Сигруд. – Я хочу, чтобы тварь сосредоточилась исключительно на мне. На мне, и только на мне, это понятно?

Незрев кивает.

– Вот и хорошо.

Сигруд меряет взглядом мост, словно бы прикидывая: выдержит ли? Затем закидывает на плечо сверток с оружием и направляется вниз по мосту – к берегу.

Мулагеш подает ему фонарь:

– Удачи, боец, – говорит она.

Сигруд кивает с отсутствующим видом, словно бы вышел подышать воздухом, а с ним соседка поздоровалась.

Перед Шарой он останавливается, снимает золотой браслет с левого запястья и отдает ей.

– Я его сберегу, – говорит она.

– Я знаю. Если я сегодня все-таки умру… – говорит он и осекается. Потом мешкает, оглядывая заснеженный простор замерзшей реки. – Моя семья… Ты…

– О твоей семье обязательно позаботятся, – говорит Шара. – Я лично прослежу. И ты знаешь это.

– Но ты… ты им расскажешь? Обо мне? О том, кем я был?

– Только если это не подвергнет их жизнь опасности.

Он кивает, говорит: «Спасибо» и идет дальше.

Шара окликает его:

– Сигруд! Послушай… если все обернется плохо, Урав… похоже, он тебя не убьет.

Он оглядывается:

– Это как?

– Похоже, люди, которых он проглотил сегодня, не мертвы. Но их постигла участь худшая смерти: согласно Колкаставе, грешники попадают в брюхо Урава живыми, и там их ждет наказание – болью, стыдом, раскаянием… Под взглядом Урава всякая надежда умирает.

– Как же он может смотреть на тех, кто сидит в его брюхе? – озадаченно спрашивает Сигруд.

– Это чудо, он ведь божественное существо. Внутри Урава, как мне кажется, находится ад особого рода. Избавить от него может лишь одно – благословение Колкана…

– И ты можешь мне его дать?

– …которое никто не получал с тех пор, как он исчез около трехсот лет тому назад.

– Тогда что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, что если случится так, что Урав проглотит тебя… – и она опускает взгляд к ножнам с клинком, – …возможно, нужно будет взять дело в свои собственные руки.

Он медленно кивает. А потом снова говорит: «Спасибо» и добавляет:

– А тебе, возможно, лучше уйти с моста.

– Почему?

– Хороший бой – дело такое, – философски замечает Сигруд. – Никто не знает, как пойдет.

Шаги Сигруда гулко отдаются на льду. Он сразу приметил: лед не менее двух футов толщиной. «Хороший лед, – думает он. – В самый раз для саней и лошадей».

Он идет по замерзшей реке. Ветер покусывает за уши. На вымазанных жиром руках и ногах поблескивают, как драгоценные камни, миллионы снежинок: вскоре он становится похож на переливающегося искрами снеговика, топающего через серо-голубой простор.

Он вспоминает, как это было раньше: вот они едут по льду, за спиной скрипят сани, бухают копыта лошади, он оглядывается на Хильд и дочек, укутанных в меховую полость, те хихикают и смеются…

Нельзя сейчас об этом думать.

Сигруд смаргивает и сосредотачивается на веревках, свисающих с моста. Огни Мирграда теперь мерцают из дальней дали, словно бы это не огромный мегаполис, а крохотный городок на далеком берегу.

Сколько раз он такое уже видел, пока ходил под парусами? Десять? Сто раз? Отвесные скалы Дрейлингского края, огоньки крохотных хижин вдоль берега. Он просыпался и видел, как кружат и вскрикивают над вершинами утесов чайки.

«Нельзя сейчас думать об этом», – снова говорит он себе. Но мучительная память не отпускает, она как заноза в пальце, которую так трудно вытащить…

Журчит и всплескивает вода. Пасмурное небо над головой. Костры на вымерзших камнях берега.

Он вспоминает, как пришел из моря в последний раз. Молод он был, и сердце его тосковало по семье. А когда они бросили якорь у дрейлингских берегов, до их ушей дошли страшные новости: «Король! Они убили короля с сыновьями, всех убили! Они жгут дома! Город сожгли! Что же нам теперь делать?»

Он весь оцепенел, как услышал. Он не понял, не смог понять, как такое могло произойти. У него не укладывалось в голове. И он спрашивал, спрашивал раз за разом: «Всех сыновей? Всех? Вы уверены?» И ему неизменно отвечали: «Выбили род Харквальда. Иссяк род королей, нет их более, горе нам, горе».

Под ногами Сигруда хрустит лед. «Мир труслив, – думает он. – Он не смеет меняться у тебя на глазах. Он ждет, когда ты отвернешься, и прыгает тебе на холку…»

Он идет по замерзшей Солде. Жир на его теле застыл молочно-белой коркой, корка идет трещинами – ни дать ни взять голем из свечной лавки. Он идет к месту, где с центральной арки моста свисает буксировочный канат. Пока он стоял на мосту, тот казался узким, что там ширины в этих сорока, а то и меньше футах. А с реки он видится огромной черной становой костью, рассекающей небо.