Арктическое лето - Дэймон Гэлгут

Подобные моменты заставляли Моргана думать, что картина, созданная им, – картина осененного славой, бессмертного союза – была не такой уж и реалистичной. Она потребовалась Моргану для того, чтобы убедить себя и других, что в его жизни по крайней мере один раз произошло нечто значительное. Конечно, он любил Мохаммеда, но что мог Мохаммед чувствовать в ответ, если начистоту? Ему льстило внимание англичанина, его ухаживания. Не отказывался он также и от денежной поддержки. Он мог чувствовать благодарность или жалость; а мог делать все и из простой вежливости. Но любовь – в той форме, в которой ее ощущал Морган? Нет, вряд ли…

Столь искренне заглянуть в самую суть своих отношений с Мохаммедом стоило Моргану немалого труда, но, поступив таким образом, он хотя бы частично защитил себя от боли, которую скоро вызовет смерть друга. И вся история казалась теперь чем-то произошедшим где-то далеко и когда-то очень давно, чем-то совершенно нереальным. И когда наконец наступит конец, выглядеть он будет как эпизод из романа.

Так он говорил самому себе, но сердце его говорило совсем другое, когда здоровье Мохаммеда вновь резко ухудшилось и тон его писем сделался совсем траурным. Одно из самых мрачных писем ввергло Моргана в глубокую печаль. Мохаммед писал:

«Дорогой Морган, посылаю тебе свою фотографию. Мне очень плохо. Это все, что я могу сказать. Семья хорошо. Мои поклоны твоей матери. Моя любовь – тебе. Моя любовь – тебе. Моя любовь – тебе. Не забывай своего друга. Мох-эль-Адл».

Морган интуитивно понимал, что стоит за этими словами. Ужасно было чувствовать себя таким слабым и больным и знать, что последний свет жизни для тебя меркнет. Но для Мохаммеда все скоро прекратится, а ему, Моргану, оставаться здесь. Впервые Морган с такой ясностью осознал свое будущее.

Несколько дней спустя пришло еще одно письмо. Мохаммед писал:

«Дорогой Морган! Сегодня я получил от тебя деньги. Большое тебе спасибо за них. Мне совсем плохо, я не выхожу и не могу стоять. Как ты себя чувствуешь сейчас? Для меня сейчас уже нет. Моя любовь – тебе».

Ни подписи, ни имени. И, вероятно, это соответствовало происходящему. Потому что, пока Морган, пряча лицо и свои чувства от матери, стоял на газоне перед домом и читал письмо, Мохаммед был уже мертв.

Новость о смерти Мохаммеда дошла до Моргана не скоро. Он приехал с Лили на остров Уайт, где она собиралась навестить подруг, сестер Престон, и письма, числом два, нашли его там тем же утром. Одно письмо было от Гамилы, а другое – от шурина Мохаммеда. Они не говорили по-английски, и письма по их поручению писал кто-то другой. Писал официальным, напыщенным слогом, хотя смысл написанного был более чем ясен. Несмотря на то что Морган все предвидел и все заранее обдумал, удар подкосил его. Он не смог сдержаться, издав не то всхлип, не то тяжелый вздох, но затем быстро овладел собой и вновь надел маску светского человека, чтобы скрыть бушевавшие чувства.

Все последующие дни он читал и перечитывал письма, словно надеялся прочесть что-то новое между строк. Правда, в них содержалась некая иная, сопутствующая информация, которая, не имея прямого отношения к главному событию, несколько снижала и затемняла важность последнего. У Мохаммеда было шестьдесят фунтов стерлингов и три дома. Он оставил Моргану кольцо, которое со временем будет переслано ему. Гамила и прочие члены семьи нуждались в деньгах.

Эта новость оставила в сердце Моргана пустоту. Зачем ему кольцо Мохаммеда? Мог ли он чувствовать что-либо, кроме замешательства и в значительной степени именно по поводу денежных обстоятельств Мохаммеда? Возможно, в конце концов, что деньги здесь являлись главной темой. Это сомнение стало еще одной составляющей того чувства неопределенности, в котором пребывал Морган и которое приняло форму странного сна – той же ночью. Мохаммед вышел из-за занавески, гораздо более высокий, чем при жизни; не произнес ни слова, но было понятно, что друг просит Моргана простить его, хотя Морган и не знал, как это сделать.

Прошло несколько бессмысленно пустых дней, и только по их прошествии ужасная мысль, что Мохаммеда больше нет, развернулась перед Морганом во всей своей жуткой сути. По-прежнему привязанный к своим женщинам, Морган в одиночестве отправился на прогулку в долину. Он погрузился в воспоминания о нескольких неделях, проведенных с Мохаммедом в Каире, на курорте Хелуан, к югу от центра столицы. У Мохаммеда наступила временная ремиссия, природа одарила их чудесной погодой, и этот период в их жизни вышел на удивление безмятежным. Однажды, когда они пошли на прогулку в пустыню, Морган на время потерял друга из виду, но вскоре услышал, как тот зовет его по имени: «Марган! Марган!» Незначительная ошибка в произношении сделала воспоминание чрезвычайно живым, и Морган – какая глупость – вдруг ответил Мохаммеду, выкрикнув его имя. В долине он был совершенно один, и произнесенные им три слова растворились в северном небе, утонули в траве. Ответа он не получил.

В течение всех последующих месяцев Мохаммед каждую ночь являлся Моргану в сновидениях. Может быть, он занимал собой все сны, потому что днем Морган запрещал себе о нем думать? О Мохаммеде Морган не мог говорить ни с кем, за исключением Флоренс Барджер или Голди, который знал о Мохаммеде, хотя и немного. В демонстрации горя, когда умерший не знаком никому, кроме скорбящего, есть нечто унизительное – это должно быть исключительно личным переживанием. Как страсть или творчество, живущие преимущественно в мечтах.

Во время ночных визитов Мохаммеда Морган ни на секунду не терял уверенности в том, что его друг умер. Но тот продолжал появляться, хотя иногда выглядел так, словно тело его или лицо принадлежали кому-то другому. В этих встречах не было ничего романтического, но чувствовалось, что оба они чего-то хотят.

Самое тревожное и удивительное сновидение явилось Моргану через много месяцев после ухода Мохаммеда – его друг принял форму молодого человека в черных одеждах, с маленькими, но отчетливо очерченными усами. Внешне он не походил на Мохаммеда, но чувство, пробужденное в душе Моргана, не могло лгать – это был он. Морган знал, что должен идти за ним, однако во сне у Моргана оставался тот же характер, что и наяву, а потому он замешкался. Каким-то образом Морган знал, что молодой человек собирается сесть на поезд, но, когда Морган попытался догнать его, ноги его отяжелели и он не смог сделать ни шагу. В конце концов они оказались в туалете, заполненном и другими людьми, вскоре ушедшими и оставившими их в одиночестве. Они заговорили, но, по-видимому, ни о чем, при этом оба они стояли совершенно обнаженными, а Мохаммед все время улыбался.

И все-таки сон не имел никакого отношения к жизни плоти. Труднее всего было просыпаться, зная, что Мохаммед уже не проснется никогда. Вот что самое ужасное: его друг даже не знал, что умер, и именно потому, что был мертв. Все, что осталось от него, – горстка праха на кладбище в Мансурахе. Поначалу Морган ощущал себя атомом, который ищет другой атом, – так выглядела смерть. Но по прошествии месяцев на поверхность его сознания вышли более глубокие чувства. Морган стал по-настоящему одержим Мохаммедом и раздавлен его смертью – настолько, что чувствовал внутри постоянную пульсирующую боль.

Творчество сделалось для него убежищем. Внешне Морган был вполне контактен; он встречался с огромным числом людей, легко чувствовал себя в любой компании, но существенная часть его личности не участвовала в реальной жизни и фактически не обращала на внешний мир никакого внимания. Эта часть, если только она не думала о смерти, была рада, вернувшись домой, в свою мансарду, приняться за работу, и долгие часы без перерыва, забыв о материальном мире, пребывать в мире воображаемом.

Страдание затемняет взор, горе просветляет. В состоянии удивительной ясности ума Морган вернулся к той сцене в пещерах, на которой остановился девять лет назад.

Девять лет, проведенных в темноте! Бедная мисс Квестед мечется в разные стороны, надеясь убежать. Наконец-то она приобрела собственное имя – Адела, хотя большая часть ее, самая сухая и рациональная, по-прежнему принадлежит самому Моргану. Иногда Моргану кажется, что он вряд ли хотя бы минуту выдержит ее присутствие, – в те моменты, когда она пытается вырваться из пещер и спастись.

Но чьи это руки протянуты к ней? Иногда Моргану кажется, что это руки Азиза, иногда – проводника-индийца, а иногда – и его собственные. В любом случае все это неубедительно. Он хватает ее за грудь, бьет и душит, затягивает на ее горле ремешок от полевого бинокля – все надуманно, форсированно; Морган изображал в этой сцене скорее желаемое, чем прочувствованное, потому она и выглядела неестественно. Морган никогда не был особенно силен в изображении физической жестокости, хотя миром эмоций манипулировал мастерски.