Рудольф Нуреев. Неистовый гений - Ариан Дольфюс

Звезда балета, Нуреев всегда мечтал — правда, без особой уверенности — стать звездой киноэкрана. У него было несколько случайных ролей в Голливуде, которые не принесли ему успеха. Но совершенно очевидно, что все его балеты очень кинематографичны. Они имели широкий формат, в них были крупные планы, и в них содержалась фабула, достойная лучших режиссеров «большого кино»…

Рудольф любил вдохнуть в свои балеты некоторую долю распущенности, причем делал это тонко и ненавязчиво. В «Ромео и Джульетте» Монтекки и Капулетти постоянно обмениваются неприличными жестами, а кормилица Джульетты — настоящая потаскуха. В «Дон Кихоте» Санчо Панса хоть и становится монахом, но охотно поглаживает по заду девиц, а цирюльник Базиль заигрывает с девушками, чтобы подразнить Китри.

Можно только удивляться, что в хореографии Нуреева не нашло воплощения ни одно произведение русской литературы. Некоторые видели в нем идеального исполнителя главной роли в «Идиоте» Достоевского или в «Шинели» Гоголя{500}. Однако сам Нуреев никогда не обращался к русским классикам, хотя с успехом мог бы воплотить любовные терзания героев. Жан Гизерикс подталкивал его к мысли сделать балет по «Братьям Карамазовым» — широкую фреску с четырьмя мужскими ролями на выбор, но проект остался неосуществленным. Зато Рудольф остался верен русской музыке, на которую поставлены почти все его балеты.

Несмотря на все усилия, при жизни Нуреев не получил большого признания как хореограф. Он был модной звездой, человеком абсолютно непредсказуемым, даже эксцентричным, но балеты ставил слишком несовременные, на взгляд некоторых критиков и продвинутой части публики. Что же касается остальной публики, то она приходила посмотреть на то, как танцует Нуреев, а не на его хореографию. Можно сказать, что богатство нуреевской хореографии начинают обнаруживать только сейчас. Это с легкостью объясняет Патрис Барт: «Для танцовщиков всегда было трудно воплотить хореографическую мысль Рудольфа. В Парижской опере явление Рудольфа было подобно порыву ветра. Работу над спектаклем он заканчивал в последний момент. В день премьеры, когда в зале присутствовали критики, балет, разумеется, еще не был готов… С годами танцовщики приспособились к стилю Рудольфа, научились ему, да и публика привыкла к его постановкам. Как любое настоящее произведение искусства, хореография Нуреева приобретает со временем все большую ценность»{501}.

Многочисленные Кассандры предрекали, что балеты Нуреева, созданные прежде всего под него самого, не пройдут проверку временем. Но время доказало обратное. Разумеется, его постановки по плечу только крупным труппам, потому что они дорогостоящие и требуют великолепно подготовленных исполнителей. Таких компаний не так уж много. В Вене, Милане, Торонто и особенно в Париже постоянно исполняются произведения Нуреева. Его балеты не дошли только до России. Но и Петипа, кумир Нуреева, никогда при своей жизни не видел названий своих балетов на афишах Франции. Так что все еще может произойти.

Глава 11. Вызов собственному телу

Если мускулов уже нет, то кожа еще остается.

«Рудольф не был особенно красив, он был скорее среднего роста, гибкий и сильный, у него были упругие бедра, очень мускулистые коротковатые ноги, плоский корпус, крепкие кисти рук, мясистый рот; верхняя губа с особой отметиной, изуродованная шрамом‑трещиной, как у шпаны, как у хулигана…» — так описал Рудольфа Нуреева Ролан Пети{502}. К этому описанию надо бы добавить пронзительный взгляд слегка раскосых глаз. По правде говоря, ничто из этого не соответствует идеальному представлению о классическом танцовщике, о романтическом принце классического балетного репертуара.

Очевидно, все эти недостатки должны были тормозить юного татарина на старте. Но у него был другой подход — недостатки превратить в достоинства, исправить то, что недодала природа.

Еще в училище он отличался не только талантом, но и беспримерной работоспособностью. Он никогда не был доволен собой. Да, это так, его тело не было создано для артиста балета, но он приложил немало сил, по‑новому моделируя свое тело. И в этом добился успеха.

Очень скоро молодой Нуреев, невысокий, коренастый танцовщик, понял две вещи: если он хочет преуспеть, ему нельзя расслабляться; но если он хочет блистать, ему надо быть безжалостным по отношению к самому себе.

Ему никто ничего не подсказывал — он сам заметил, в чем была его слабость, благодаря телевидению, которое вело съемки Московского конкурса артистов балета в 1958 году{503}. Исполнив па‑де‑де из «Корсара», Рудольф завоевал золотую медаль. Казалось бы, все хорошо, но его собственное суждение было безапелляционным: «Вдруг я увидел себя и понял: на сцене я был никем. Я прыгал, я вращался, но при этом я был абсолютно безмолвным телом. Самое первое впечатление — я почувствовал себя уничтоженным: в моем теле полно изъянов, и оно не может говорить…»{504}.

Нуреев увидел, что ему необходимо поработать над техникой: развить гибкость, отточить позиции, сильнее напрягать колени. Чтобы достичь этого, ему приходилось пахать как каторжному.

«Он был как танк, который нельзя остановить, — говорил впоследствии Михаил Барышников, который в силу своей молодости не мог видеть Нуреева в Кировском театре, но он слышал о потрясающей работоспособности Рудольфа от танцовщиков, хорошо знавших его. — Рудольф начал довольно поздно, поэтому техника доставляла ему большие проблемы, и от этого он приходил в бешенство. Иногда, если ему не удавалось какое‑то па, он разражался рыданиями и убегал из класса. Репетиция заканчивалась. Но он возвращался в десять часов вечера и работал один в репетиционном зале до тех пор, пока у него не получится»{505}.

Все, кому доводилось работать вместе с Нуреевым, были в изумлении от его маниакального стремления к совершенству.

По большому счету, Нуреев хотел одного — стать превосходным танцовщиком. Ради этой цели он готов был на все. Оказавшись на Западе, он поспешил в Копенгаген, чтобы обучиться датской технике, в которой точность движения захватывала своей виртуозностью. Кроме того, он хотел уменьшить свои массивные бедра.

Петер Мартинс{506}, бывший в те годы учеником балетной школы в Копенгагене, увидел Нуреева, приехавшего брать уроки у Веры Волковой. «Он был, как это у нас называется, грязным танцовщиком. В его исполнении не было тонкости, не было чистоты. Зато было много русского. Как необработанный алмаз, сказал бы я, но и это не точное определение. Чтобы отточить технику, чтобы открыть для себя иной путь, по сравнению с тем, чему он научился в России, ему нужны были годы напряженных усилий. Он работал всю свою жизнь, чтобы стать настоящим классическим танцовщиком, таким как Эрик Брюн. Но он так и не стал им»{507}. Безапелляционное суждение, но, очевидно, справедливое — примерно то же говорили и другие танцовщики, причем во всем мире. Однако вот парадокс — зрители не замечали погрешностей, завороженные магнетизмом Нуреева.