Неуловимый Сапожок - Эммуска Орчи

Вечерня послужит сигналом к открытию всех тюремных запоров. Этим вечером каждый сможет идти куда захочет, и, закончив звонить к вечерне, аббат Фуке присоединится к Франсуа, Фелисите и их матери за пределами города.

Священник, однако, почти ничего не понял из грубых и отрывистых объяснений сержанта. Он слишком приучил себя к зрелищу невинных детей, поднимающихся по ступеням гильотины, из-за чего и сам уже мысленно видел себя в объятиях смерти.

Но он поверил в то, что Le Bon Dieu дает ему еще одну возможность пойти в свою церковь и прозвонить к вечерней молитве, и был очень счастлив от этой мысли. Так что, когда его втолкнули в комнату и усадили рядом с Маргаритой, окружив при этом кольцом солдат, он спокойно достал свои четки и начал нашептывать «Богородице, дево, радуйся…».

Рядом сидела неподвижная, словно статуя, леди Блейкни. Плащ, накинутый на нее, закрывал не только плечи, но и лицо. Она ничего не смогла бы ответить на вопрос – как она провела этот день, как выдержала изматывающее ожидание и сомнения, лишающие рассудка. А самой страшной, самой невыносимой была все-таки мысль о том, что где-то в этом же грязном, угрюмом здании теперь находится ее муж… Где-то здесь… далеко ли, близко ли… Но она отделена от него, она знает, и… и, может быть, уже больше никогда его не увидит… даже в последний час.

Ей было ясно только одно, что Перси никогда не сможет написать подобное письмо и остаться жить. Он, конечно же, мог написать его ради ее спасения, о чем так красноречиво свидетельствовал триумфальный взгляд Шовелена.

Она осознала то, что ей уже более не на что надеяться, еще тогда, когда ее перевели в другую комнату. Солдаты вдоль стен, поведение Шовелена, стол с приготовленной бумагой, чернильницей и отточенными перьями – все готово для завершения чудовищной операции. Это едва не заставило ее сердце остановиться.

– Если женщина двинется с места, начнет говорить или визжать, тотчас же заткнуть ей рот! – грубо скомандовал Колло, едва только Маргарита села.

И сержант Эбер встал рядом с кляпом и полотенцем наготове, а двое гвардейцев положили руки на ее плечи.

Но она не двинулась и не произнесла ни звука даже тогда, когда из коридора донесся громкий, приятный и до боли знакомый голос. Дверь распахнулась, и в сопровождении Шовелена в комнату вошел ее муж.

Бывший посол совершенно явно собрал в кулак всю свою волю; его руки за спиной были крепко сжаты, а в движениях сквозила неуправляемая импульсивность. Сэр Перси Блейкни же при этом имел абсолютно спокойный вид человека, ничего общего с окружающим не имеющего; кружевной галстук был завязан с безукоризненной тщательностью, монокль вставлен самым элегантнейшим образом, а плащ с пелериной был откинут ровно настолько, насколько было необходимо, чтобы прекрасно видеть изящный костюм и роскошно расшитый жилет.

Он представлял из себя совершеннейшее воплощение лондонского денди и мог точно так же войти в любую гостиную, какие бы высокородные гости в ней ни собрались. Как только он оказался в кругу света, исходившего от свечи, Маргарита взглянула на него, однако даже шестое чувство страстно любящей женщины было бессильно обнаружить хотя бы малейшую дрожь в аристократической руке, поддерживающей монокль в золотой оправе, или хотя бы самое легкое нервное искривление губ.

Комната начала наполняться народом, когда часы на старой башне пробили без четверти семь. Теперь же стрелка приближалась к семи. Сэр Перси уже сидел в центре среди яркого света свечей и писал.

Вплотную к нему с двух сторон стояли Шовелен и Колло д'Эрбуа, горящими глазами пожирая каждую выведенную им букву.

Сэр Перси, казалось, совсем никуда не спешил. Он писал очень медленно, тщательно и аккуратно копируя лежащий перед ним черновик. Можно было подумать, что его при этом более всего занимает изучение французских слов; он то и дело сопровождал растягиваемые им слова всевозможными остроумными замечаниями или сожалениями о слабости и несовершенстве своего образования, о бессмысленно потраченной на всякую ерунду юности, вместо того чтобы посвятить ее изучению изящной словесности.

Однако постепенно он совсем углубился в работу, то ли потому, что ему отвечали сухо и односложно, то ли просто потому, что самому надоели не встречающие никакого отклика милые шутки.

Следующие пять минут тишину комнаты нарушал лишь скрип пера по пергаменту, намертво приковавшему внимание Колло д'Эрбуа и Шовелена.

Но понемногу издали, через раскрытое окно, стал доноситься нарастающий гул, подобный рокоту набегающего на берег моря. Все более и более приближаясь, он становился громче и различимее. Из этого монотонного, напоминающего приближение грозы гула стали вырываться отдельные пронзительные крики, которые то и дело перекрывал раскатистый смех.

Веселящееся население Булони, стартовав на Сенешальской площади, проходило теперь по широкой аллее, идущей по крепостным валам вокруг города. Они шли мимо форта Гейоль с громкими криками, с пением, с грохотом барабана и воем труб, пьяные, разгоряченные и счастливые в высшей степени.

Сэр Перси, когда шум толпы достиг своего апогея, на мгновение оторвался от письма и, повернувшись к Шовелену, сказал:

– Уже заканчиваю.

Напряжение в сальном чаду комнаты становилось совершенно непереносимым, и по крайней мере у четверых сердца колотились в диком, тревожном ожидании. Глаза Маргариты не отрываясь следили за бесконечно любимым ею человеком. Она не понимала ни того, что он делает, ни того, о чем думает, но только чувствовала непреодолимое желание впитать в себя каждую черточку его лица, словно этим долгим пристальным взглядом навеки прощалась со всеми надеждами на земное счастье.

Старый священник даже перестал бормотать свои молитвы. Всем сердцем чувствуя происходящую на его глазах трагедию, он с отеческой мягкой заботой взял в свою руку оледеневшие пальцы Маргариты.

Сердца же Шовелена и его коллеги клокотали от невероятной близости свершения их надежд в ликующем триумфе, разливая по всему телу лихорадочное нервное напряжение, неизбежно сопутствующее кульминации длительного и страстного ожидания.

Но никто не мог даже представить себе, что творилось в сердце храброго и отчаянного авантюриста, уже повисшего над такой бездной унизительнейшего состояния, перенести которое человек вряд ли способен. Какие мысли скрывались за этим чистым лбом, склоненным над последними строчками злополучного письма?

Толпа находилась уже на площади Домон. Идущие впереди начинали подыматься по ступеням, ведущим к южному валу. Шум не прерывался ни на мгновение; Пьеро и Пьеретты, арлекины и коломбины буквально пьянели от собственного же возбуждения.