Мальчики-мальчишки - Наталья Горская

«А вы?» – захотелось спросить мне, но инстинкт самосохранения пробухтел: «Не стоит».

– Ну и чего же ты, наивный ребёнок, не спросишь, кем я себя считаю в этой игре?

– Да, уж явно пешкой вы себя не считаете.

– Почему же? – удивляется Вожатый, зевает и потягивается. – Я тоже пешка, но такая, которая достигла последней горизонтали и стала ферзём. Только такой пешке приходится много кого съесть, много через кого переступить, пока она дойдёт до крайнего поля. Такая вот философия у этой игры.

– Так образно вы излагаете. Прямо, шахматная поэма… А правда, что у вас во дворе раньше настоящий волк жил?

– Кто это тебе сказал?

– Кто-то.

– Почему жил? И сейчас живёт. Правда, это уже другой волк. Я в детстве зачитывался книгами Джека Лондона, а в одну морозную зиму к нам пришёл тощий волчонок на веранду да и остался. Но он уже давно состарился и умер – здоровенный такой пёс получился, умный, – а этого моя жена в лесу нашла. Охотники гнездо разорили, но один щенок забился глубоко и остался. А жена у меня всем сочувствует, всех пытается понять, даже волков. Звери ведь очень хорошо чувствуют тех, кто их понимает и любит… Повезло мне с ней… Слушай, я не очень тебя напугал своим хамством?

– Не зна-аю, – я жму плечами, так как меня очень удивляет этот его почти интеллигентный вопрос.

– Ты не обращай внимания, заяц: я иногда сам удивляюсь своим выходкам… А вот скажи: почему твои стихи так грустно заканчиваются?

– Почему грустно? Так получилось само собой. Очень даже весело.

– «Всё, что осталось от дня моего». Мало же осталось от твоего дня. Хотя, может быть, и много… Я тебе даже в чём-то завидую… Говорят, что я тоже раньше стихи сочинял.

– Кто говорит? – мне становится ужасно интересно.

– Мать и жена мне говорили, что я в юности стихи писал… Да нет, ребёнок, ты не смотри с таким ужасом: я просто плохо помню то время.

– Почему?

– Да я заболел как-то… В армии, что ли… И забыл, что со мной было раньше. Но то, что я приходил к вам в школу, это я хорошо помню! – вдруг резко погрозил он нам пальцем, отчего Инка в третий раз выронила учебник, а Вожатый словно бы извинился за свой жест: Да-а, заучились вы, дети: уже книгу в руках не можете удержать.

– А как же вы потом в институт поступили, если ничего не помните о том, что было до армии, а? – разбирает меня любопытство.

– Нет, я не то, чтобы совсем всё забыл, но вот, как стихи писал, этого я не могу вспомнить, хоть убей. А в институт меня почти без экзаменов приняли, как ветерана войны в… Я вижу, ты любопы-ытный ребё-онок! – он вдруг опять как-то по-волчьи сощурил глаза. – Только и расспрашиваешь: кто, где, зачем да почему!.. Ты на следователя учишься, что ли?

– Да не-ет.

– Твоё счастье, а то нынче бабы любят мужской работой заниматься. В стране полно сыскарей развелось обоего пола и всех возрастов, а порядка как не было, так и не предвидится. У меня вот половина бывших одноклассников в ментуру подались за отсутствием другой работы, а другая половина… Погоди-ка, погоди… А на кого же ты учишься? На журналистку?

– На инженершу.

– Да? А зачем же тебе вот эта «Кри-ми-но-ло-ги-я»? – Вожатый деланно захлопал глазами.

– Это мы просто касательно изучаем по курсу психологии.

– Психоло-огии? Это про то, что чёрный косматый зверь сидит в каждом из нас? Сидит-сидит до поры до времени, а потом как вылезет во всей своей красе… Так?

– Я не знаю. Мы теперь изучаем культурологию, социологию, логику и ещё много чего, потому что инженер, как будущий руководитель, должен знать основы гуманитарных наук.

– То-то я смотрю, сейчас столько аварий повсюду, потому что инженеры нынче лучше в психологии разбираются, чем в технике. Теперь что же, если кто-то из твоих подчинённых в загул уйдёт и на работу не выйдет, с ним надо психологические беседы вести, да? А я так думаю, что дубина лучше всякой психологии, и именно она нашего человека лучше всего в чувство приводит. Как Вилли Токарев пел: «Отец меня за это дубиною лечил». А все эти психологические расшаркивания да логические увещевания бесполезны, потому что человек от повышенного внимания к своей персоне ещё больше кочевряжится и наглеть начинает… А я ведь тоже на инженера учился в своё время. Мы тоже много всякой лабуды изучали, которая сейчас никому и не нужна: политэкономию, научный коммунизм, историю ВэКаПэ(бэ).

– Вы всё это изучали?

– Да не то слово! Зубрили целыми кусками! Я вот до сих пор помню: «Между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного превращения первого во второе. Этому периоду соответствует и политический переходный период, и государство этого периода не может быть ничем иным, кроме как революционной диктатурой пролетариата». Вот кто это написал?

– Ленин?

– Карл Маркс, балда. В «Критике Готской программы».

– И вы всё так помните? Я вот не помню то, что вчера учила.

– А кому это сейчас нужно-то? У нас тогда даже такой анекдот в институте рассказывали: «Студента на экзамене спрашивают: «Кто открыл закон Кулона? – Ленин! – А кто такой Паскаль? – Соратник Маркса». Сейчас вот повсюду компьютеры, а когда я учился, то у нас компьютер был один на весь институт. Он занимал целую лабораторию и весил несколько тонн. Мы зубрили номера каких-то ламп, шин, схем, а профессор наш на нас шипел, чтобы мы чего не сломали, потому что эта чудо-машина тогда стоила дороже нескольких автомобилей, и надо было полдня программу к ней составлять, чтобы она начертила простейшую геометрическую фигуру. А сейчас, говорят, появились такие компьютеры, которые по размеру чуть больше книги: открыл его, кнопочку нажал, и вся мудрость мира к твоим услугам, и можешь таскать его с собой, куда тебе приспичит. У меня дети такой просят им купить, потому что у них в школе скоро половину домашних заданий надо будет на компьютере выполнять.

– А у вас есть дети? – я слышала, конечно, что у Вожатого есть дети, но сейчас почему-то меня удивил этот факт, что у такого человека могут быть дети.

– Угу, – говорит он смущённо и достаёт из внутреннего кармана маленький буклетик с фотографиями его семьи.

На одной из них он сидит у пианино, а на коленях у него расположилась маленькая хорошенькая девочка в светленьких кудряшках и старательно нажимает клавишу маленьким изящным пальчиком.

– Такая маленькая! А сколько ей лет? – я уж и забыла, с кем говорю голова к голове.

– Это давняя фотография, – отвечает Волков и показывает другую фотокарточку, где его дочь, уже школьница, сидит рядом с двумя младшими братьями, и все очень похожи на отца, только улыбаются. – Красивые дети у меня получились?

– Ага!

– Это лучшее, что я в жизни сделал. Прямо, как в песне: «у него сыновья и красавица дочь». Да?

– Да. А где они сейчас?

– Они сегодня на экскурсию в Эрмитаж поехали… Я очень боюсь за них. Очень.

– А почему?

– Так как же не бояться?! Сейчас в наших школах, представляешь себе, наркота появилась! Вот когда я учился, так мы и слов-то таких не знали, а теперь это стало обычным явлением жизни. Я марихуану единственный раз в жизни в армии попробовал… Там это как-то в порядке вещей было, особенно перед какой-нибудь шкуродральней… Всего одну затяжку сделал, и меня так вывернуло после этого – вот чуть ли не наизнанку, – так что я больше и не порывался. Дерьмо страшное! И главное, совершенно не пьянит. Или это у меня такая невосприимчивость ко всей этой отраве?.. А теперь школьникам всё это доступно стало… Я же родился в тот год, когда Гагарин в космос полетел, и мы все прямо с горшка бредили какими-то парсеками, квазарами, световыми годами, тайнами коллапсов, все, как один, мечтали стать космонавтами или изобретателями какими-нибудь… Мда-а, вот и наизобретались, дети… А сейчас молодёжь ищет-рыщет бабло, чтобы уколоться и загнуться где-нибудь под зассанным забором… Человек ведь даже с того света может выкарабкаться, если очень жить захочет, а сейчас народ какой-то неживучий стал: с жизнью расстаются так же легко, как первые христиане в Колизее. Может быть, это потому, что мы такие живучие были, в наших детях тяга к жизни отсутствует?.. Вы, кстати, ничего такого не употребляете?

– Не-ет! Откуда у нас деньги на эту глупость? – я и Инка стали дружно оправдываться. – Да нам и некогда.

– А то смотрите у меня! Я и своим детям сразу сказал: если узнаю, что вы к этой дряни интерес имеете, то убью на месте! – Волков сильно постучал указательным пальцем по сиденью. – Вот прямо в порошок сотру! Но они у меня хорошие, умные: понимают, что папа не шутит… И всё равно, столько разной сволочи вокруг развелось, и каждая может ребёнка обидеть. Скоро ведь нормальных людей вообще не останется. Да-да. Будут только одни отморозки по миру разгуливать. И куда только милиция смотрит?..

Инна незаметно толкает меня локтем в бок, а я хочу понять, шутит ли Волков сейчас? Когда он ёрничал перед этим над моими представлениями о Родине и России, в глазах у него светилась насмешка, а сейчас её там нет. И ещё мне ужасно любопытно понять, почему этот самый Вожатый вдруг так изменился, заговорив о своих детях. Хотя, как ещё можно говорить о детях? Вот я вижу фото, на котором он обнимает свою мать, и мне вспоминается фрагмент из первого советского боевика «Пираты ХХ века», где в характеристике одного бандита было написано, что он очень любит свою мать, на что герой Николая Ерёменко сострил: «При случае пожалуемся старушке». Неужели Волков так всегда и носит эти фотографии с собой? Даже когда творит самые чёрные дела свои?