Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

Позвонил комфронта, и комармии сказал ему про немецкую авиацию. Как будто тот и не знал про это и впервые услышал. Ничего не ответил комфронта, бросил трубку. А комармии подумал:

– Лучше б обматерил.

И чаще стал сжимать и разжимать кулаки, понимая, что этот прокол ему комфронта не простит. Приказ-то фронтовой, и не выполнен. Сидит он себе на другом берегу Волги, в блиндаже, в тишине и покое и бычится. Тоже, наверное, думает, на кого вину свалить.

А искать не надо. Вот новый, недавно назначенный комармии, опыта маловато, он-то операцию и провалил, с него и спросить по всей строгости военного времени.

Но вечно переживать нельзя, никакое сердце не выдержит. Немного успокоившись, комармии стал смотреть в одну точку. И в перерывах между взрывами было слышно, как шуршит бумага переворачиваемых листов.

Сидеть в духоте надоело, встал и вышел на воздух покурить. Все в штабе переглянулись и вздохнули с облегчением. Но долго радоваться не пришлось. Комармии вернулся.

А немцы жали и жали. Нет, это было не наступление, а выдавливание. Это в чистом поле немцы наступают, наши отступают. А в городе всё не так.

Немцы по прямым улицам рвались к Волге. А когда наступаешь между стен стоящих напротив друг друга изломанных домов, и сверху, и сбоку, и из подвалов вся улица поливается огнём, как говорится, живого места нет, и укрыться негде, припадёшь к земле – сверху стреляют, прижимаешься к стене – или граната из окна, или с противоположной стороны пулемёт.

Бежавшие первыми уже лежат бездыханными позади. Теперь других очередь пасть посреди улицы.

Ещё метров сто, двести – и будет видна Волга. И нет больше сил видеть чужую смерть.

Бежит впереди баварец или саксонец, вдруг спотыкается, чертит ногой, поднимая облако пыли, вытягивается, словно хочет устремиться к небу, – и падает с изумлённым лицом и больше не встаёт.

Но день не кончился. Танки, ползущие впереди, зачадили, и танкисты, выскочив, побежали назад, навстречу наступавшим, словно ища у них спасения. Но не добежали. Их мундиры чернели на улице, засыпанной красным кирпичом и известковой пылью. И танки, которые должны помочь наступлению, – теперь только груды обгоревшего, но ещё дымящегося металла.

Комармии, крутя головой, вслушивался, пытаясь представить, что происходит там и чем он может помочь.

Звонки, звонки… Командиры дивизий не просили людей – их негде взять – и вообще ничего не просили, а только докладывали о неясном состоянии дел.

Комармии хотелось знать точно, на какой улице и за какой дом сейчас идёт бой. Но этого не знал никто, даже те, кто сейчас стрелял в наседавших фашистов. Комдивизии говорил только:

– Идёт бой. Будет ясно, доложу.

Время шло, но неопределённость оставалась. Комармии нервничал, со злостью глядя на молчащие телефоны.

Будет звонить комфронта, а сказать ему нечего. Пока немцы не отступят или не остановятся, ничего ясного не будет.

А те люди, которые, собственно, и воевали, воевали по-своему. И не отступали не потому, что им приказали сверху, а сердцем чувствовали, что отступать нельзя. А если случалось такое, то немцам едва-едва хватало крови на продвижение вперёд, которое, как ни старайся, не отметишь на карте. Какая-нибудь улица, какой-нибудь дом, поливались немецкой кровью так, что если собрать её воедино, то в ней можно было утонуть.

Но выдохлись немцы на сегодня, на сейчас, а завтра опять начнут. Обязательно начнут.

Все успокоились, и потянулись штабные новости. И лежащая на столе карта города, расцвеченная синими и красными линиями, не говорила ничего хорошего ни комармии, ни начштаба армии.

А уже фронтовое начальство озаботилось последними данными, думало, как ситуацию исправить: бросить ещё одну или две дивизии в топку войны. Сколько их брошено, а изменений нет. И сколько ещё надо бросить, и главное – где их взять.

Наступила ночь, но и она не принесла покоя комармии. Сидел, курил, смотрел перед собой и не знал, что делать. Людей осталось с гулькин нос, а больше не дадут. Ни новых дивизий, ни маршевых пополнений.

Но никак не укладывалось в голове комармии, что не дивизии, не полки воюют, а люди. Нет этого в уставе. Но не напишешь же в приказе: Иванов наступает, Петров прикрывает, Сидоров обороняется. Ох уж это – обороняется. Пишешь и думаешь, вроде как дурака валяет, а попробуй обороняться: их десять красноармейцев, а немцев сто или двести. Даже по каждому один раз выстрелить – это уже сто, а если с одной пули не возьмёшь, бывает, промахнёшься, это уже не сто, а полтораста. Затвор назад, потом вперёд, целишься и стреляешь. Попал или нет – смотреть некогда. Опять затвор, опять целишься. И не в тире сидишь. И авиация немецкая, и их же миномёты осколки мечут, как сор из дырявого мешка. Они без перерыва, остервенело, ударяясь о стены, звенят. Голову втягиваешь в плечи и опять стреляешь. Но разве мосинкой отобьёшься?! Хорошо, пулемёт помогает. Тарахтит, а на душе приятно.

А немцам, наоборот, от такого тарахтенья одно горе: то один ранен, то другой убит.

И замолчал пулемёт, немцы подскочили – и в атаку, думая, что пропал он навеки вечные.

А другой из другого окна:

– Тра-та-та, тра-та-та.

И всё кругом гремит, грохочет. И уже в обороне не десять, семь, а дальше – меньше. Пять человек удерживают дом. А по списку – там взвод. И комдив так думает, а немцам кажется, что там рота, а то и две. Поэтому, прижимаясь к стенам домов, отступают. И наши, не дураки, спешат вслед за немцами. Выползли из дома и постреливают им вдогонку.

А фашисткая авиация давай долбить дом и всю улицу. И только после этого, когда не то что людей, а камня на камне не должно остаться, прилетают и докладывают:

– Нет больше Иванов, не должно быть.

И такие слова, как елей на сердце немецкого комдивизии. И решает он: пусть солдаты отдохнут, пообедают и с новыми силами добегут до Волги, тогда и в Берлин можно рапортнуть:

– Дивизия после трудных и упорных боёв вышла на берег Волги.

А обороняющимся красноармейцам не надо приказывать, они и так делают больше, чем могут. Трое из десяти убиты, а двое ранены, но, слава богу, один не сильно, а пятеро ещё живы. Им теперь держать оборону за взвод.

В обеденное затишье прибежит посыльный из полка, посмотрит и ошалеет. Немцев вдоль улицы лежит столько, словно они со всего Сталинграда