Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин

Владислав Францевич тяжело вздохнул, набил в трубку табаку с шалфеем, высек кресалом огонь. Затянулся. Легче стало дышать. Черт бы ее взял, астму эту, вот еще прицепилась, докука!

Подумал: что его, старого, больного человека, которому давно пора на пенсию, потянуло к большевикам? Удивительно, но от мысли такой стало веселее. Сам пошел, сам напросился, никто не уговаривал. Эх, как кричала пани Ядвига! Причитала на весь дом! Как, опустив глаза, проходили мимо некоторые его коллеги, такие же старые машинисты. А ему хотелось показать им вслед фигу. Такую фигу он сунул четыре месяца назад гомельскому «Викжелю» Липкину. После того как большевики взяли власть в Петрограде, викжельцы кричали и угрожали всеобщей забастовкой. Он, Плавинский, не разобравшись еще тогда что к чему, поддерживал такую забастовку: пускай все, кто рвется к власти, почувствуют силу железнодорожников. Что они сделают без машинистов, деповцев, диспетчеров, путейцев?! Но когда тот же Липкин на другой день позвал его, Плавинского, и приказал вести состав в Витебск… А перед этим в депо выступал председатель Совета большевик Леплевский и сказал железнодорожникам, что это за состав такой — контрреволюционный полк в помощь Керенскому, который ведет войска на рабочий Петроград. Тогда он, пан Плавинский, на которого надеялся «Викжель», сунул Липкину масленую фигу под самый нос.

Владислав Францевич вспомнил, какие глаза сделались у викжельца, и тихо засмеялся, даже в груди как-то потеплело и кашель отступил.

А в Добруше настоящая кутерьма началась. Гремят не отдельные выстрелы, а пушки ревут, как волы на бойне. Что это? Пулеметы уже слышны? Машинист отпрянул от окна, заглянул в щель. Выпуская в ясное небо клубы дыма, на всех парах к Ларищево шел поезд. Ясно: немцы отступают, бегут. Потому и пулеметная стрельба слышна. Наши преследуют врага!

У Плавинского радостно екнуло сердце. Застучало, как у юноши. Сразу, в один момент, отступило удушье. Сделалось легко. Тело налилось силой и бодростью.

«Что, получили по зубам, герры? Не лезьте на чужую землю, сволочи. Думали, вас тут хлебом-солью встретят?»

Он запыхтел трубкой во всю мочь, не сводя глаз с поезда, стремительно приближавшегося.

Через несколько минут паровоз, обшитый броневыми плитами — он толкал платформы задней тягой, — остановился на переезде перед самой будкой. Казалось, высунь из-под крыши руку — тендер достанешь. Солдат на платформах было немного, не столько, сколько утром проехало на Добруш.

Увидел он еще, что между немцами — русские. И командует всеми русский подполковник. Он бежал вдоль платформы с револьвером в руке, кричал, мерзко ругался, кому-то угрожал. Страшная злость обуяла старого машиниста.

«Сукин ты сын! — ругал он подполковника. — Гад ты ползучий! Дворянин, офицер! Три года гнал солдат за веру, царя и отечество на злейшего супостата. Про патриотизм кричал. Куда же он девался, твой патриотизм? Взять бы тебя, собаку, на мушку».

Почувствовал: вот на кого рука поднялась бы не дрогнув, хоть за свои шестьдесят лет он курицу не убил. Жаль, что нельзя стрелять — семья тут, дети.

Между тем внизу, в хате, послышались голоса, крик хозяйки. Неужели немцы бесчинствуют? Нет, не так кричат дети — будто радостно визжат. Володька! Его голос. У старика слезы полились из глаз от радости: жив Володька! А что мать его лупит — это ничего. Мать больно не побьет.

Владислав Францевич высунулся в лаз в ожидании, что, спасаясь от материнского ремня, Володька выскочит в сени. Так оно и случилось. Хлопнула дверь. Крикнула будочница:

— Пойди только на паровоз — шкуру спущу. Тебе и лысому черту тому! Нашли забаву, старый и малый!

Это уже про него, Плавинского. Он весело усмехнулся и тихо позвал:

— Володька!

Парнишка мигом вскочил на чердак:

— Дяденька Ладислав!

— Тише ты!

Володька обхватил его толстую фигуру, зашептал снизу в подбородок:

— Они уже тут. Одни — в лесу, другие за гумнами лежат в Ларищеве.

— Кто?

— Отряд. Комиссар Лагун… высокий такой, рябой… он вас знает. Пулемет у них «максим»…

У Плавинского перехватило дыхание. Он сильно прижал голову мальчика к своей груди, к засаленному кожуху: молчи, Володька, и без слов все понятно.

Помолчав, взволнованно спросил:

— Живем, тезка?

— Живем, дяденька.

— Попало тебе от матери?

— Подумаешь, попало! Помахала полотенцем. А мне в отряде глядите, какую поддевку дали, на ватине. Хоть кнутом стегай — не больно.

В это время из лесу ударил пулемет. Они бросились к окну. Эх, как заметались солдаты возле поезда. Некоторые легли на насыпь. Володька не сразу понял, что это убитые. Другие лезли под колеса, и оттуда, с другой стороны, взбирались на платформы, под прикрытие брони. С поезда тоже застрекотал пулемет, затрещали винтовки. На передней платформе, стоящей у самой будки, повернула свое длинное дуло пушка, ударила так, что Плавинскому и Володьке показалось: крышу снесло над ними. Внизу зазвенело, очевидно, вылетело стекло. Или это, может, в ушах зазвенело?

Владислав Францевич закричал Володьке в ухо:

— Беги, скажи матери, чтоб лезла с вами в погреб.

Но, видимо, немцы не видели, в кого стреляют. А они стояли на насыпи, как на пупе. По ним наши из гумен вели прицельный огонь.

Через несколько минут машинист дал гудок, паровоз толкнул платформы и поезд двинулся в сторону Новобелицы. Видимо, командир бронепоезда понял, что занимает очень неудобную позицию, и испугался: а вдруг красногвардейцы отрежут путь к отступлению? За поездом бежала немецкая охрана. Солдаты цеплялись кто за что мог, падали на насыпь от пуль.

Плавинский увидел: из лесу к разъезду бежали люди. Издалека узнал Лагуна. Глянул в другую сторону: на чистом поле, около деревни, где проталины перемежались с полосами искристого снега, наметенного возле гумен, как из-под земли выросли фигуры людей. Они тоже бежали к разъезду.

Владислав Францевич скинул шапку, перекрестился: слава богу, дорога на Добруш открыта! С юношеской прытью по шаткой лестнице соскочил вниз. Пригибаясь, побежал к паровозу. Сзади, из погреба, закричала женщина:

— Володя! Ну сорвиголова! Вернись, не то шкуру спущу!

Володька перегнал машиниста и первым вскочил в паровозную будку.

Плавинский сбросил кожух, Володька — свою поддевку. Взялись за дело: кидали в топку, где еще тлели куски антрацита, мелкие чурки. Потом спускали из тендера уголь. А рядом, где-то там, в конце поезда, за станционным зданием, шел бой. Но старый и малый не обращали внимания на стрельбу. Им надо было быстрее нагнать пару. Ведь бой — это игра в карты, неизвестно, кому повезет через полчаса.

В топке уже пылало пламя, когда к ним заглянул комиссар бронепоезда Лагун. Крикнул снизу:

— Владислав Францевич!

— Я! — выглянул машинист.