Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время - Эрих Соловьев

Реформационное учение, как мы помним, категорически исключало ординацию (таинство рукоположения в священнический сан). Однако и этот «ослепительно католический» обряд был в робкой форме воспроизведен в саксонской церкви. С 1535 года курфюрст ввел так называемую «ординационную присягу». Претендент на пасторскую должность вызывался в Виттенберг или Галле и подвергался «допросу о вере». После этого он давал торжественную клятву и получал статус «пригодного к евангелической проповеди».

И все-таки было бы грубой ошибкой думать, будто в церковной сфере лютеровская реформация вообще «окончилась ничем». Сами католические обвинители Виттенберга выбалтывали суть дела, когда говорили, что виттенбергские догматы, каноны, схоластика, ординационные присяги и т. д. представляют собой жалкую пародию на соответствующие установления папской церкви. В широкой исторической перспективе существенно было как раз то, что заимствования эти были подражательными и нестойкими. Протестанты не поднялись выше имитаций; их авторитарные установления оказались административно-политической мерой, державшейся в лучшем случае в течение нескольких десятилетий. Они не имели опоры в основных принципах реформационного учения и распадались, когда политическая ситуация церкви переставала быть чрезвычайной.

Утверждение мелкокняжеской немецкой церкви можно назвать «термидором» бюргерской реформации (в проведении которого, как это ни печально, принял участие и сам ее зачинатель). Но так же, как термидорианский переворот во Франции не смог убить революционных деклараций 1789–1792 годов и воспрепятствовать их долгосрочному всемирно-историческому влиянию, пародийный, имитаторский «папизм» Виттенберга не смог задушить масштабных реформационных идей. И Лютер, и его ближайшие последователи вынуждены были снова и снова провозглашать эти идеи и с помощью разного рода ухищрений оправдывать перед ними свою узкую «церквоустроительную практику».

Реформацию сравнивают иногда с долгим, двухвековым извержением вулкана. Оно не было непрерывным: временами вулкан затихал и его кратеры затягивались тонкой пленкой новых протестантских догматов, канонов и схоластицизмов. Однако это были уже не прочные средневеково-католические базальты: горячая лава раннереформационных идей снова взрывала их.

Германия была тем кратером реформационного вулкана, который задышал раньше других, а затем надолго затянулся «виттенбергским туфом». Многим прихожанам, живым участникам событий, могло показаться, что вулкан потух навсегда. В действительности это было не так: огонь бюргерской реформации тлел под пеплом. В лютеровской церкви шла скрытая, но напряженная борьба.

К началу сороковых годов обозначились две фракции. В первую входили по преимуществу университетские теологи, которые группировались вокруг Филиппа Меланхтона. Они боролись за возрождение раннереформационных починов и оспаривали безотрадное учение о божественном предопределении, выдвинутое Лютером в 1524–1525 годах в полемике с Эразмом. Члены фракции с надеждой смотрели на развитие реформации в Швейцарии, Австрии и Нидерландах и скептически относились к режиму княжеского протектората. В трактатах, составленных университетскими теологами, вновь зазвучали гуманистические идеи, похвалы разуму и морально ориентированной воле.

Другую фракцию составили церковники в узком смысле слова — члены наиболее влиятельных лютеранских консисторий. Их главой стал Никлас Амсдорф, получивший в 1542 году необычный чин… евангелического епископа в Наумбурге. Приверженцы Амсдорфа стремились догматизировать лютеровскую версию предопределения и считали, что благочестие (философски говоря, сознательное моральное усилие) должно уступить место прочной вере в изначальную избранность ко спасению. Высшее ее выражение амсдорфианцы видели в слепой, беззаветной преданности новой церкви — ее служителям и ее мирским покровителям. Однако чем большее значение приписывалось этому умонастроению, тем больше разочарований приносило практическое общение с немецким мирянином, который был чужд лютеранским консисториям.

Иезуит Н. Паулус, дотошный обличитель зарождавшейся протестантской церкви, показал, что в начале сороковых годов наиболее ревностными и ортодоксальными ее служителями овладела меланхолия. Амсдорф тайком сочинял мрачную книгу «О вреде добрых дел». Веллер, Гаусманн и Камераус жаловались на «неодолимое уныние». Зельнеккер написал два сочинения против «меланхолического беса». Нюрнбергский проповедник Веслер закололся вертелом (в предсмертном письме он сообщал, что сделал это, размышляя о жалкой участи новых евангелических пасторов).

Лютер не принадлежал ни к одной из виттенбергских фракций. В предопределении он видел недогматизируемую тайну христианского учения, признание которой не должно влиять на строгое отношение верующего к моральным заповедям, данным ему в испытание его избранности. Далекий от отчаяния реформатор вместе с тем испытывал все большее недовольство княжеским самоуправством в делах веры.

До начала сороковых годов он еще надеялся, что его личное вмешательство воспрепятствует полному огосударствлению и бюрократизации евангелической церкви. «Князья, — говорил он, — не могут не послушать меня в таком деле, как устройство града божьего». В 1542 году Лютер получил, однако, первый жестокий урок: его поставили на место, как только он посмел вторгнуться в святая святых княжеской церковной политики — в вопрос о распоряжении секуляризированными духовными имуществами.

До 1524 года у Лютера не было продуманной программы секуляризации. В канун Крестьянской войны он не без колебаний заявил, что владения католических монастырей и епископов должны конфисковаться князьями, но на условии, что, по крайней мере, часть приобретенных при этом ценностей будет выделяться на содержание новых протестантских священников, на строительство школ и на помощь бедным. Начиная с 1526 года Лютер уже без колебаний отстаивал право светских феодалов на имущество церковных, а об ограничивающем условии говорил нехотя и без страсти. Он не скрывал, что видит в секуляризации стимул для княжеского политического покровительства евангелизму.

К концу тридцатых годов обнаружилось, однако, что одним политическим покровительством не проживешь. Чахлая лютеранская церковь нуждалась в денежных дотациях, а князья-протестанты передавали ей лишь ничтожную долю секуляризированных ценностей (большая их часть шла на подачки дворянам и рыцарям). Это и заставило Лютера в 1542 году отослать в канцелярию курфюрста гневное и требовательное письмо. Ответа долго не было, а затем пришла краткая записка, где реформатора одергивали и просили запомнить, что распоряжение секуляризированными имуществами есть «дело юристов, а не теологов».

Лютер был потрясен. Незадолго до смерти он начертал удивительные слова: «Сатана продолжает быть сатаной; при папе он превратил церковь в государство, а теперь хочет государство превратить в церковь».

Сентенция свидетельствовала о мучительной внутренней работе, о разочаровании в самой идее княжеских церковных полномочий. И что самое знаменательное, она не была случайной. В лютеровских сочинениях 1530–1540 годов то и дело вскипали реплики, противоречившие им же обоснованной общеполитической программе. Так, в «Истолковании книги Исход» реформатор (совсем не по-виттенбергски, а скорее по-цвинглиански, по-кальвинистски) декларировал: «Очевидно также, что высшие власти должны быть избираемы гласом народным… Опасно и вредно, если кто-либо захватывает власть против воли народа». В «Объяснении псалма 100» он неожиданно начинал растолковывать князьям правовые границы преследования ересей и высказывал суждения, близкие эразмианскому пониманию терпимости. Реформатор подчеркивал также, что людей с государственным умом «господь имеет… не только в благородной среде, но и между достойными горожанами, крестьянами и ремесленниками».

Бюргерская ересь жила и рвалась в будущее: разрозненные высказывания, в которых она выражала себя, были объективно созвучны идеям народного суверенитета и независимости церкви от государства. Однако сознательно пойти в этом направлении, сообщить «новое дыхание» виттенбергской реформации Лютер не мог. Он был скован своими прежними классово-политическими выборами. Кроме того, старость и болезни стремительно брали свое. Огонь тлел под пеплом, но не мог разгореться вновь.

Уже в 1530–1535 годах Лютер часто недомогал. Он жаловался на стеснение дыхания и сильные сердцебиения, сопровождавшиеся приступами страха. Если бы мне вскрыли грудь и вынули сердце, говорил он, то увидели бы, что оно «совсем съежилось от горечи и печали». Участились головокружения и шум в ушах («грозы в голове», как выражался Мартин). В феврале 1537 года вовремя посещения Шмалькальдена разразился острый приступ камнепочечной болезни, за которым последовал, по-видимому, первый инфаркт. Состояние было угрожающим. Сам Лютер был уверен, что уже не выживет. Измученный и ослабевший, он говорил друзьям, что умирает в сознании правоты своего дела и в ненависти к папе.