Книга отзывов и предисловий - Лев Владимирович Оборин

«тот») может показаться «обратной объективацией», но в объекты тут превращаются оба участника действия: «…всегда стоишь там как дерево, / Всегда лежишь как дерево, как упало, / С глухими запрокинутыми ветками…» Перед нами сложный, скажем так, ассамбляж живого/неживого, субъекта/объекта. С одной стороны, дерево (своим звучанием это слово параллельно «девочке») мы не можем назвать неживым; с другой – образ упавшего дерева и «запрокинутых веток» вызывает в памяти тексты одержимого эротофобией и танатофобией Толстого – от «Трех смертей» до «Анны Карениной» и «Крейцеровой сонаты». С одной стороны, в любовной сцене кто-то оказывается активной, кто-то пассивной стороной; с другой – воспоминание о ней означает невольную объективацию прошлых себя – уже не тех людей, что сейчас:В пятнадцать летЛюбопытство и стыд заполняют тело,Как воздушный шар. <…>Ты входишь, раздвигая воду руками.Это я, это я, воздушная яма.

В поэме «Тело возвращается» сразу же названы – почти напрямую – Энн Карсон и Ингер Кристенсен. Назван, впрочем, и Александр Блок:

Вот Блок и говорит, как Матушка Гусыня,Что в белом венчике из роз впереди Исус Христос.Так и было.Но кто поверит гусям.

И тут – на отсылке к «Двенадцати» – мы переходим к другим материям. Поэзия Степановой где-то в 2014 году претерпела радикальную перемену – запечатленную в сборнике «Spolia» и отчасти фундированную степановской эссеистикой. Изменился звук: если в «Киреевском» Степанова виртуозно работала с песенностью русского фольклора, то в «Spolia», будто под нажимом нового времени, подчинила себя неровности, часто – отказу от рифм, но еще важнее – принципиальной фрагментарности. Одной точки, из которой смотрит поэт, больше не достаточно, его речь должна перемещаться, и из лоскутов этих точек зрения сшивается теперешний эпос.

Все это уже общие слова. Важно, что, как и сто лет назад, предметом эпоса становится тело: там, где в «150 000 000» Маяковского из всего народа собиралось коллективное тело советского супергероя, у Степановой тело одно-единственное, и нужно собрать его из фрагментов: «Давай соберем это тело заново / (ножки в Медведково, попка в Чертаново)» – детский садистский стишок неожиданно монтируется здесь с мифом об Исиде и Осирисе, с овощными людьми Арчимбольдо и воскресающими кадаврами Синьорелли, с философией общего дела и бог знает с какими еще возвышенными смыслами. В новых двадцатых нам интересен новый монтаж (см. книгу Ильи Кукулина «Машины зашумевшего времени»), он, собственно, и ассоциируется – по крайней мере, у Степановой – с поэзией:

Поэзия, многоглазое нелепоеЕстество о многих ртах,Находящееся одновременно во многих телах,Побывала до этого во многих других телах,Ныне лежащих на сохранении,Как то, что должно родиться.

Поэт думал, что он сеятель, а он – одно из семян: «Автор умер / Автор пророс // Автор дал дуба / Автор принес плода / Не остался один / Стал дождевая вода». Все это связано, в конце концов, и с тем, что человек в каждый момент времени не равен себе в другой момент, – об этом цикл «Четыре ты», где с прямой отсылкой к поэтике Григория Дашевского показаны четыре совершенно разные личности, – то, что раньше называлось бы «я» или «о все видавшем». И вещи, облекавшие эти разные «ты», становятся залогами их некогдашней подлинности (венок сонетов «Одежда без нас»). Финалом этой секвенции «расподобление – сборка» становится поэма «Если воздух», где сначала уже не тела, но бесплотные духи, нежить «не знает, что о себе знают: / Глагол мы или существительное?», а затем все же звучит предложение: «А теперь / Попробуем дышать общей грудью».

Ну а желтая книга «За Стиви Смит» служит бирюзовому манифесту не то что противовесом, но в каком-то смысле зеркалом. Здесь, в вольных переложениях английской поэтессы, перед нами есть и более конвенциональная, более привычная просодия, и фрагменты на уровне подстрочника, явно, нарочито показывающие, что (а не как) хотела здесь сказать Стиви Смит. Речь Марии Степановой скачет между этими модусами – нарочно употребляю такой детский глагол: временами перевод становится дурашливым, непосредственным, играет в оживление оригинала.

Чье лицо я вижу,Глядя в зеркальцо?Агнец Божий,Там мое лицо!При такой невезучестиМне нужна перемена участи.Агнец Божий, прими меняИ на что-нибудь поменяй.

Или так: «О лев огромный как сарай, / Ты путь прямой из Рима в рай. / Сожри скорей мое ты тело, / Чтобы душа улелетела». Оба текста, несмотря на игровую манеру, – об одном, о той самой насущной перемене участи, воле-к-смерти, будь то у себя дома или на гладиаторской арене. В послесловии Степанова пишет о «ровном отчаянии» стихов Смит и сравнивает их с поздними текстами Григория Дашевского (обе книги, так или иначе, продолжение разговора с ним). На Дашевского, мне кажется, Стиви Смит не очень похожа, но вполне возможно такое реверсивное, ретроспективное ее прочтение: так, отточенного до блеска «Нарцисса» Дашевского можно прочитать через несколько снижающий фильтр стихотворения Степановой/Смит:

Она ведь останется, эта красавица,Которая так мне нравится?На темном прекрасном ложе речном, где много кивающих травИ водорослей – обнимать ее, когда проявляет нрав.Никто не знает, какое личико белеет на дне меня,Когда я страх с него смываю на закате дня.Она еще боится, я глажу ей бока,Буль-буль, держу ее крепко, непривычную пока,Немного неловкую,С золотою головкою.

Иногда это напоминает Степанову десятилетней давности: «Ходили за линию, взяли языка, / А он уже без языка. // <…> Ни секретных кодов, / Ни потайных ходов. // Отпусти его, что ли, / Пусть побежит на воле». За построением современного сложного эпоса есть риск забыть, что можно очень грустно и притом хорошо шутить. «За Стиви Смит» – напоминание себе, необходимое поэту, как организму необходимы витамины. Для нас же это не только новое поэтическое лицо Марии Степановой, но и заочное (как с увлечением рассказывают о хорошем человеке) знакомство с еще одним автором, о котором мы раньше не знали.

Мария Малиновская. Каймания. Самара: Цирк «Олимп»+TV, 2020

Горький

Одна из двух одновременно вышедших книг Марии Малиновской. Тексты «Каймании», основанные на разговорах с пациентами психиатрических клиник, впервые появились в 2016 году – и вызвали бурную реакцию, вплоть до агрессивного неприятия. Представление, что вербатим – действительно окно в чужой мир, а способ его организации делает интервьюера (собирателя, составителя) полноправным автором, уже давно существовало на разных уровнях – от работ «Театра.doc» (в этос которого могла бы быть вписана «Каймания») до нобелевского признания Светланы Алексиевич. Психиатрические заболевания, однако, до сих пор остаются рискованной территорией исследования, и шанс на этический провал, впадение в стигматизацию или неуместное умиление здесь весьма велик. В последнее время российские художественные практики активизируются на этом проблемном поле – можно вспомнить и документальный роман Анны Клепиковой «Наверно я дурак», и акции художницы Катрин Ненашевой. В предисловии к книге ее публикатор Виталий Лехциер