Меридон - Филиппа Грегори

Я мысленно взглянула на карту. Ехала я от Селси, обогнув Чичестер, а эта дорога наверняка вела в Лондон. Тогда было понятно, почему она такая накатанная и широкая – на ней могли разминуться две кареты. Тут я вспомнила, что мне нужно высматривать домики дорожных смотрителей. Я не собиралась тратить деньги, оплачивая проезд по дороге, если небольшой крюк по бездорожью мог сберечь мне пенни. Еще я поглядывала, нет ли повозок. Я не хотела ни с кем говорить, я не хотела даже, чтобы кто-то смотрел мне в лицо. Мной владела нелепая убежденность в том, что мое лицо – такое остановившееся и каменное, что любой, взглянувший мне в глаза, непременно заплачет. Что он сразу увидит мертвеца, глядящего сквозь живые глазницы. Что за моими глазами и губами, за всем моим лицом, просто никого нет.

Я попыталась улыбнуться в темноту и обнаружила, что губы изгибаются, а лицо приходит в движение, и ледяная тяжесть внутри меня этому не мешает, но и сама не меняется. Я даже попробовала рассмеяться, одна в темноте, на окраине деревни. Смех прозвучал жутковато, Море прижал уши и ускорил шаг.

Я придержала его. Я так устала, что не могла вынести его подпрыгивающей рысцы, а галопом, казалось, я больше не поеду никогда. Я едва помнила девушку, вольтижировавшую на шедшей галопом лошади, танцевавшую, прыгавшую в обруч и через веревочку. Теперь она казалась мне полным надежд ребенком, и я гадала, за что с ней так жестоко обошлись.

С ней и ее бедной сестричкой…

Я прогнала эти мысли. Странные они были. Я говорила и думала так, словно я старуха. Усталая и готовая к смерти.

Девочку, которая нынче утром резвилась в море, отделяла от меня целая жизнь. Я подумала, что я больше похожа на ту женщину, которая смотрела на уезжающий фургон сквозь страшную, как во сне, грозу, зная, что больше она никогда не увидит свое дитя. Женщину, которая кричала вслед фургону: «Ее зовут Сара…»

Теперь я чувствовала то же, что и та женщина. То же, что чувствует любая женщина, потерявшая того, кого любила, кто спасал ее жизнь своим существованием. Старая. С разбитым сердцем. Готовая умереть.

Я вздохнула, и Море, сочтя это командой, снова перешел на рысь, приведшую нас на вершину холма, а потом – в деревню, лежавшую у его подножия среди источников.

Было поздно, в деревне уже погасили огни. Море шел тихо, нас никто не заметил. Только ребенок, выглянувший из верхнего окна на луну, увидел меня. Он поднял руку в приветствии, и его глаза встретились с моими. Он улыбнулся открыто и дружелюбно. Я в ответ не улыбнулась и не помахала. Я его едва заметила и ничего не почувствовала, когда углы его рта опустились от огорчения, оттого, что незнакомец на лошади не обратил на него внимания. Мне было все равно. Его до завтрашнего вечера ждет еще множество огорчений. К тому же я не хотела быть доброй с маленькими детьми. Ни у кого не нашлось ласкового слова для меня, когда мне было столько, сколько ему. Да и потом тоже. Ко мне была добра только она. По-своему, легкомысленно, она меня любила. Но в этом теперь не было утешения.

Наоборот.

Дома в этой деревне были широко разбросаны. Таверна, над окном которой горел фонарь, была последним домом на улице, над ее дверью смутно светилась приколоченная елочка. Я лениво прикинула, не остановиться ли мне, чтобы поесть и выпить. Устало подумала о постели и жарком огне. Но Море шел вперед, и меня не слишком волновало, что я замерзла, устала и проголодалась. Меня это совсем не волновало. Голова Моря смотрела на север, он изучал лежавшую перед нами дорогу, поводя ушами.

Я гадала: что он слышит?

Что слышала я сама, что звенело у меня в ушах так, что я раздраженно потрясла головой? Это был высокий поющий звук. Слишком высокий для человеческого голоса, слишком нежный для скрипящих петель. Он начался, когда я села сегодня в седло в Селси. И он звал меня все громче и яснее всю дорогу. Я сунула палец в одно ухо, потом в другое. Ни заглушить, ни сделать его яснее не получалось. Я передернулась. Он был одним с липкой влажностью моей кожи и холодом в животе. С тем, как тряслись мои руки, когда я забывала смотреть на них и держать их ровно. Звон в воздухе ничего не менял.

Море снова перешел на рысь, и я, усевшись покрепче в седле, позволила ему идти с той скоростью, с какой ему хотелось. Мысли мои были далеко. Я думала о давнем-давнем лете, когда мы, две грязные маленькие оборванки, лазали за яблоками в сад за высокой оградой. Я никак не могла заставить себя влезть наверх, а потом спрыгнуть и в конце концов протиснулась сквозь щель в заборе, оставив там половину своего потрепанного платья. Она смеялась над моим ободранным лицом.

«А мне нравится высота», – сказала она.

Теперь я жалела, что не заставила ее бояться высоты, как я сама, что не настояла как-нибудь на том, чтобы она всегда оставалась на земле. Что не отговорила Роберта от идеи с трапецией, как только он о ней упомянул. Что не увидела знака в той сипухе. Что не вспомнила вовремя о том, что зеленый на арене – к несчастью.

Море внезапно резко подался вправо, чуть не сбросив меня. Я вцепилась в его шею и огляделась. По какой-то ведомой только его лошадиному уму причине, он свернул с дороги и пошел по узкой тропе – не шире повозки с сеном. Я остановила его и хотела развернуть, чтобы он вернулся на дорогу. Но он заупрямился, а я слишком устала, чтобы подчинить его себе.

К тому же все это было неважно.

Я прислушалась. Впереди, в темноте, журчала река, и я подумала, что конь, возможно, хочет пить и именно шум чистой воды увел его прочь с дороги на тропу. Я позволила ему пойти, куда он хотел, повинуясь давно усвоенной истине, что лошади должны быть накормлены и напоены. Независимо от того, голоден ли ты сам и хочешь ли ты пить. Или вовсе забыл, что это – жажда и голод. Лошади все равно должны быть накормлены и напоены.

Море легко спустился по темному склону к броду, где я услышала шум реки. Пение в моей голове стало громче и отчетливее. Казалось, оно исходит от реки. Ночной воздух нежно струился по долине и заставлял деревья благоухать запахом молодой листвы. У реки росли высокие светлые цветы, сиявшие в лунном свете. Море вышел на середину течения, склонил гордую голову и стал пить. Плеск его мягких губ, вбиравших воду, такой родной звук, разносился по долине громким эхом. Я неподвижно сидела у него на спине и чувствовала, как прохладный ночной воздух гладит мои щеки, ласковый, как прикосновение любовника. На одном, потом на другом берегу реки тихо ухнула сова, призывая пару, а потом, пока я сидела в тишине, залитая лунным серебром, запел соловей – несколько чистых нот, журчавших, как река, и ясных, как пение в моей голове.

Деревья стояли чуть подальше от реки, по поросшим травой берегам виднелись купы примул и сладко пахнувших фиалок. У заболоченного места маячили белые березы, их жесткие сережки топорщились в серебристом небе. Море мягко выдохнул, подняв голову от воды. Кругом было так тихо, что я услышала, как падают капли с его морды.