Ворон на снегу. Мальчишка с большим сердцем - Анатолий Ефимович Зябрев

Старая орлица, прежде чем что-то понять, сама собой сорвалась с места и, вытянув в напряжении шею, сделала несколько свободных взмахов, задевая концами крыльев за острые выступы скал. Полетела к лесу и вдруг увидела, что воздушный поток, подхватив молодую орлицу, несет ее вниз, совсем неуправляемую, несет в поселок, где люди.

Старая орлица заклекотала призывно, угрожающе, это не помогло, она снизилась и, паруся перьями хвоста, спланировала впереди дочери, показывая, в какую сторону лететь. Но молодая орлица продолжала спускаться, не реагируя на предупредительный клекот. Она была ранена камнем.

Старая орлица, увидев бегущих людей, ударила одного из них наупруженно выставленными лапами, как всегда ударяла зайца. Человек споткнулся, и старая орлица взяла новую высоту, сделав малый разворот в туманном морочном воздухе. Она увидела: что-то блеснуло букетиком, похожее на весенний жарок в траве, обожгло в зобу, она пыталась взлететь выше, сделать свободный круг, крылья почему-то не распахнулись, как бы ей не принадлежа. Старая орлица попробовала уцепиться за гребень дощатой крыши, но только пробороздила слабеющими когтями по сухому расщепленному дереву...

Весь этот день старый орел с молодым орлом летали в пустом провальном небе, кружили над расколотыми скалами, над потемневшим лесом, запыленными крышами поселка, искали своих, кричали и... не могли понять, что произошло.

Какие-то парнишата, радостно улюлюкая, по каменистой дороге тащили волоком на бечевах дохлых старую орлицу и молодую, терявших изломанное перо, за ними, дрябло трясясь, гнался Херувим и грозил, показывая крупный кулак:

— А вот уж догоню... Отдайте!.. Я вас...

Кривуша же, поселковая знаменитость, стоял посередке улицы и, казалось, осознанно, здраво глядел на картину, при этом тянул левой рукой себя за правое ухо.

А что со старым орлом и с молодым? Прокружившись в небе еще несколько дней, они исчезнут. Исчезнут задолго до отлета всех других птиц. В следующую весну, еще до того, как снежным ручьям сойти в реку да в болота, на кедре, растущем на бугру, в каменной расселине, у своего веточного гнезда старый орел появится один. Он, ослабленный, проживет тут все лето, время от времени будет подниматься в заоблачье и оттуда, из пустой гулкой высоты, падать на землю, крик у него будет дребезжащий, как бы расщепленный. Потом один он прилетит и на другой год, уж вовсе мореный. И тогда уж люди его увидят все больше сидящим на кедре, на сухих палках вконец заветшавшего своего гнезда, он будет вытягивать усохшую, в лишаях голову и глядеть во все стороны, прислушиваясь не то к свисту ветра, не то к чему-то еще... А потом уж... скопырнется оттуда и, огромный, широко, неуклюже распластанный, застрянет в перепутанных сучьях, парусясь под ветром. Вороны, все годы близко у того кедра не водившиеся, разом налетят из гнилых еловников, загалдят в агрессивном торжестве, в безнаказанности, но к кедру все ж не приблизятся.

Странно, с того года начнет усыхать сам кедр, хвоя в кроне побуреет, будто суриком ее кто обдаст, ветки посекутся сами собой, лишь кое-где к осени выставятся некрупные, болезненно ужавшиеся кулачки орешных шишек.

В то лето ночной паровоз привезет из города артель похоронщиков, которые, отметив свой приезд в Офулькином трактире, дружно и ловко примутся за работы в обрушенной шахте, разгребут ее заступами да кирками. Потом до самого Воздвиженья, под доглядом милиции, будут оттуда в молчаливой суровости они выносить на брезентовых и жердяных подмогах останки заваленных, задохнувшихся людей. Весь горный скат с южной стороны покроется приглаженными грядками могил, хотя в каждую, для быстроты дела, для экономии трудовых сил и пространства, станут класть по десятку мертвых.

— А что это за люди такие были? — спросят похоронщики у местных жителей.

— А кто их знает, — с печалью задумаются те. — Был тут народ всякий согнан в ту грешную пору... Когда генералы чужеземные взрывы свои учиняли, никто же и не знал, что народу-то несчастного столь великое множество завалит под горой. Господь-то куда глядел?!

Вместо эпилога

В начале тридцатых годов на отлогом левобережье Оби, среди накопанных ворохов изжелта-серой глины, среди побитых тачек и конных повозок, шли потихоньку, как могли, навстречу один другому два глубоких старика.

Тот, который от барачных строений шел, — опирался на палку, а тот, какой шел от степного простора, — тащил на себе тележное колесо с разбитой ступицей.

Шли они, шли. И остановились по разным сторонам отекшей с боков канавы, а тут как раз и вгляделись один в другого.

Тот, который шел от степи, принялся освобождаться от колеса, выдергивая из него руку, застрявшую между спицами. Другой же ширял себе в ноги палкой.

Потом старики стали ходить каждый по своей стороне, не ведая, как сойтись. Доска, служившая переходом через канаву, лежала на дне, кем-то туда сбитая, там масляно проблескивала ржавая лужа, остаток ночного дождя.

Старики суетились бессловесно, пробуя пройти туда и сюда, примерялись к препятствию, заглядывали вниз, на упавшую доску, пока оба враз не догадались идти вдоль проклятой канавы, огибая, обходя земельные кучи. Идти пришлось долго, к самому забору. Столкнулись они на спуске в лощину, грудь в грудь, обнялись, расцепились, стали подергивать плечами, похмыкивать и, вглядевшись друг в друга с новым вниманием, снова обнялись, притираясь сдавленными щеками, смаргивая с глаз неподходящую в этот момент мокроту.

Потом они отошли к кустам и сели на штабель досок. То есть не сели, а лишь привалились задами.

Перед их взглядом до самой реки, опушенной зеленым тальником, весь земельный простор лежал необратимо нарушенным, бугрился кучами, как если бы сюда в прошедшую ночь совершилось нашествие со всего света кротов. Это были все землянки-пластовушки, бескрышие, плоские, едва поднимавшиеся над приречным склоном, матово, по-слепому поблескивавшие клинышками оконцев. Над всем пел граммофон:

Ты найди меня, ты найди

Среди ночи иль ясного дня.

Своей страстью меня опали,

Пусть сгорю от такого огня.

— Слепляется народ-то, стрижи будто, куда полетел, там и сел... — сказал старик с колесом, это был Алексей Алексеевич Зыбрин.

— Ну, рассказывай, рассказывай про жизнь-то свою, — торопил другой старик, это был Афанасий Нифонтович Бойченков. — В богачи ведь все метил! В куркули.

— Метил, да вот... Леший, выходит, тоже метил. — Алексей Алексеевич лихо дунул себе в ржавые усы и вдруг начал задираться: — А отчего бы и не это... Отчего бы и не ухватить кусок поболе? Курица и та вон... Головка с фигу,