Привет, Афиноген - Анатолий Афанасьев

Афиноген уделил пять минут, и разговор их затянулся на полтора года. Матч между перворазрядником и вундеркиндом–любителем, к сожалению, не состоялся. Нет, Афиноген не увиливал, предлагал пари, помахивая у Лени Файнберга перед носом учебником для начинающих шахматистов. Леня сам отступился и от матча и от наяды. Но пояснения дал: «Не хочу, старик! Мне ничего не светит в любом случае. Выиграю, скажут: связался черт с младенцем. Проиграю — позор. Катя меня не полюбила, и конец. Да я в ней и сам разочаровался».

Он обманывал, хитрый будущий профессор Леня Файнберг. Он переждал полтора года и повторил свое предложение, посватался к Катеньке. Выбрал момент удачно, но опять получил отлуп. Зеленоглазая наяда, расставшись с Афиногеном, закрутилась мотыльком под музыку магнитофонных лент и пропала где–то в глубине шикарных, увешанных коврами московских квартир. Моду на интеллектуальных мальчиков сменила мода на сорокалетних крепышей, восседающих за рулем личных автомобилей, оставивших в прошлом как минимум одну–две семьи. Эти ребята имели много денег, много мышц и были восхитительно безнравственны. С одним из героев новой моды, человеком, отягощенным каким–то необыкновенным удостоверением личности, Катенька Семина и связала надежно свою судьбу. Леня Файнберг опять остался при пиковом интересе, Афиноген, правда, тоже. Разница была в том, что Афи- ноген хорошо знал, какое трудное счастье выронил из рук, и ни о чем не жалел.

— Гена, будете ходить или нет? — спросил Сухо- мятин с доброжелательной иронией.

— Задавили мы Генку, не продыхнет никак, — оценил Воскобойник.

— Мало того что задавили — и камень сверху положили, — подтвердил свое положение Афиноген.

Он сделал аккуратный ход, укрепил центр. Со шприцем в нежной руке подошла к нему Люда.

— Гена, укол!

Сухомятин отвернулся, но краем глаза следил, как шприц вонзился под кожу.

— Не больно?

— Приятно очень. Людмила лучше всех делает уколы.

В присутствии представителя института Афиноген не рискнул ущипнуть сестренку, что, в общем–то, стало у них маленьким обрядовым действом. Воскобойник попробовал подменить его, но нарвался на железный отпор. Протянутую Гришину руку Люда отбила с такой силой, что звук получился как при выстреле из духового ружья.

—. Много вас таких, — сказала Людмила, поощрительно глядя на Афиногена. — С длинными руками.

— Извиняюсь, — повинился Гриша. — Обознался!

— К чужим девушкам не приставай, — оборвал его Афиноген с нарочитой обидой. Под шумок этой интермедии Сухомятин сделал коварный ход. Партия затягивалась. Время шло. Сухомятин поглядывал на часы.

— Вам спать не пора, Гена?

— Доиграем.

Вернулся в палату Кисунов. Увидев посетителя, не снимая халата опрокинулся на кровать и засопел.

— Предлагаю ничью, — сказал Сухомятин.

— Почему ничью? — забеспокоился Гриша. — Партия наша.

Кисунов сопел все навязчивее. Он многое сейчас мог сказать, но задень утомился и не собирался взвинчивать себя перед сном.

Показной запал, с которым Георгий Данилович начинал игру, сменился апатией и беспокойством. Он понимал, что рядом мучается, стесняясь раздеться, пожилой человек. Его самого заждались к ужину. Одна мысль заставила его чуть ли не вскочить с места: а

вдруг Афиноген догадывается о тайном смысле его визита и нарочно ломает комедию, издевается над ним, над его нерешительностью и прозрачным маневрированием. Да нет, откуда — это невозможно! Часы показывали половину девятого.

— Ваш ход, Георгий Данилович.

И тут Сухомятин стал делать то, что он так часто делал в трудных случаях: он стал поддаваться, отступать. По лицу Афиногена он угадывал, что для того их партия уже не просто случайная шахматная встреча и победа в игре не просто случайная победа в одной партии, а нечто более значительное, определяющее, возможно, их будущие отношения. Ему и самому страстно хотелось поставить на место зарвавшегося молодого сотрудника. Для начала хотя бы в этой игре. Тем не менее наполовину бессознательно, а наполовину оправдывая себя невыгодными обстоятельствами, он сделал несколько заведомо слабых ходов. Афиноген не удивился и не обрадовался внезапному улучшению своей позиции. Глядя прямо в глаза Сухомятину, он просто и вежливо заметил:

— Я никогда не проигрываю, Георгий Данилович, Вы не расстраивайтесь.

Гриша Воскобойник носился по палате буреломом. Он много пробурчал невнятных слов, из которых можно было выделить только одну осмысленную фразу: «Говорил ему, двигай ладью. Нет. Не двинул! Тупой доцент!»

Доигрывалась партия в полном молчании. Усталой беззащитно улыбающийся Сухомятин подставлял фигуры, а Афиноген их брал. Зрелище было неприличное, какое–то стыдное. Гриша не выдержал и со словами: «В солдатиков оловянных тебе играть!» — выскочил в коридор. Кисунов отправился за вечерним кефиром.

— Сдаюсь, Гена, сдаюсь! — Сухомятин шутливо развел руками. — Отыграюсь в следующий раз.

— Давайте сразу.

— Нет, нет. Поздно. Я уж и так засиделся. Какой суровый у тебя сосед — этот пожилой. Я все ждал, что он встанет и, слова не говоря, вытолкает меня за дверь.

— Этот может.

Сухомятин замялся — вот он, удачный момент закинуть удочку. Но слова не шли с языка. Почему он должен унижаться, лукавить? Перед мальчишкой, а если по правде, то перед самим собой. До каких пор?

— В понедельник у нас собрание, Гена. Вам, наверное, сообщили ребята?.. Я так и думал. Пошумим, поспорим. Жалко, что вас не будет. Разговор важный, принципиальный. В присутствии дирекции.

— А я буду, — сказал Афиноген. — Я приду.

Сухомятин сделал жест, убеждающий: ну что вы, здоровье прежде всего. Он ожидал какого–нибудь вопроса, какого–нибудь словечка, за которое можно будет зацепиться и кое–что выяснить. Афиноген помалкивал. Минуты уходили.

— Да-a, Гена. Так вот бегаем, суетимся, кажется, заняты важными делами, а полоснет болезнь серпом по ногам, и вся наша беготня оказывается не такой уж значительной. У вас, конечно, ерунда, аппендицит. Бывают болезни пострашнее.

— Бывают, — в тон ответил Афиноген. — Еще какие. Ужасные бывают болезни.

Сухомятин чуть не сорвался от замаскированной, невыносимой наглости мальчишки. «Боже, за что?» — подумал он. Его улыбка поблекла, сквозь ее светский лак проступила тоска по–настоящему измученного человека. Сколько уж раз в последнее время рвался из него этот недоуменный жалкий вопрос: за что, ну за что вы меня презираете? Какой дал я повод? Разве я не умен, не образован, не добр? Разве у меня нет достоинств, за которые уважают человека, работника?.. Этот вопрос высверлил в сознании Сухомятина кровоточащее дупло и был обращен сразу ко всем: к Афиногену, жене, дочерям, Кремневу — в пустое и гулкое пространство.

Воротился успокоенный Гриша Воскобойник. Следом за ним — медсестра Людочка.

— Товарищ посетитель, больным пора спать. Я и так нарушила правила… Вы обещали ненадолго.

— Извините! Конечно. — Растерянно щуря незоркие глаза, Сухомятин поднялся. — Ну, Гена, выздоравливайте… Привет вам от всех наших… Торопиться не советую, — пошутил. — Собраний много будет, а аппендицит один. Вам, Гриша, тоже желаю скорейшего выздоровления. Не огорчайтесь, у Данилова мы еще выиграем.

— Ладью надо было двигать, когда я сказал.

— Возможно… Людочка, спасибо огромное. Не обижайте здесь нашего любимца.

Напоследок Сухомятин все же подковырнул Афино- гена. Хотя, возможно, его ирония была ему одному понятна. Возможно, Афиноген в самом деле считал себя общим любимцем. В дверях Сухомятин все еще кланялся, раздаривал прощальные улыбки, — так воспитанный человек покидает гостиную милых друзей, подчеркивая, что сердце его остается с ними навеки.

— Чудной какой, — Люда хихикнула с опозданием. — К тебе, Гена, девушка там приходила, ее не пустили. И передачу не приняли. Она долго ждала, — Люда вздохнула, протянула ему пачку «Столичных». — Много только не надо курить. Неужели люди не понимают, что после операции у нас диета. Надо же! Курицу приволокла жареную.

«Наташенька! — подумал Афиноген. — Счастье мое!»

Больничная палата готовилась ко сну. Кисунов, пыхтя, производил над собой новые дыхательные упражнения. Гриша Воскобойник с сумрачным лицом читал замызганный прошлогодний номер «Крокодила», Одинокий малярийный комар планировал под потолком. Из открытого настежь окна струился чистый, прохладный воздух с вяжущим привкусом так и не пролившегося дождя. Мгновения плавного перехода дневного света в ночной мрак — прекрасное, лучшее время суток. Кривая преступлений в этот час опускается до нуля, и капитан Голобородько спокойно выкуривает вечернюю сигарету.

Час умиротворения, когда нетленность бытия вполне доступна любопытному взору.