Минус (повести) - Роман Сенчин

Сижу в кабинетике как на иголках (заняться, как назло, нечем), выискивая повод смыться. Морщу лоб, покряхтываю от натуги. И наконец нахожу.

— Может… гм… — начинаю осторожненько. — Мне поехать к Ирине Юрьевне? Надо ведь набор «Блокадной книги» досверить.

Начальница, оторвавшись от бумаг, смотрит на меня, что-то соображает, а я для убедительности добавляю:

— Тоже ведь скоро начнут книгу требовать. В январе, кажется, у них юбилей то ли прорыва блокады, то ли снятия…

И Людмила Николаевна (слава богу!) кивает:

— Давай, Ромик, езжай. И как закончите — отвези сразу верстальщику.

— Хорошо, конечно!..

Нарочито не спеша, с ленцой собираюсь. Укладываю в сумку кое-какие бумаги, надеваю пальто. Прощаюсь. Мне желают удачной и плодотворной поездки. В глазах Александра Евсеевича гордость за меня, Георгий Михайлович советует побывать в Потсдаме («почти наш Петродворец»), Валентин Дмитриевич дает телефон своего старого друга-немца («на всякий случай»). Я благодарю, спиной вперед выхожу из кабинетика.

На лестнице вспоминаю, что забыл чуть ли не самое главное. Досадливо морщусь, плюю через левое плечо, возвращаюсь.

— Извините, а можно несколько моих книжек взять? Подарить там кому-нибудь, может.

— Какой разговор! Ты прямо как не родной… Бери сколько нужно.

Набиваю сумку своей первой книгой, той, где моя фотография на всю обложку. По-любому, экземпляры мне пригодятся. Хоть в Берлине, хоть здесь. Прощаюсь снова. Снова слушаю напутствия, а потом пячусь в коридор…

С «Блокадной книгой», как, впрочем, и со всеми другими книгами, — заморочек по горло. Я и сам запутался, в чем именно они состоят, вроде бы в том, что набор сделали по первому изданию семьдесят какого-то года, а оказалось, что в последнем, перестроечном, масса дополнений, уточнений, новых фактов. В итоге теперь нужно сверять набор с последним изданием и внести в него правку. Если сверять в одиночку, можно запросто спятить, и мы договорились со вдовой одного из составителей книги Ириной Юрьевной работать в паре. Она читает набор, а я слежу по последнему изданию — что так, что не так. Говорят, раньше по этой методе сверяли академические собрания сочинений…

Мы уже встречались два раза, осиливали по сто с небольшим страниц и сегодня, наверно, закончим — нужно прочесть последнюю треть. Обязательно нужно, чтоб завтра утром я отвез набор к верстальщику, а потом, с чистой совестью, стал собираться в Берлин.

Первым делом Ирина Юрьевна приглашает покушать. Я предлагаю другой вариант:

— Давайте лучше сначала поработаем. Все равно ведь нужно будет передохнуть.

Садимся в кабинете ее мужа, писателя Адамовича. Все стены упрятаны за книжными стеллажами. Письменный стол темного дерева, удобное кресло, слегка напоминающее то, что принесли мы с Лизой когда-то из Щукинского училища…

Ирина Юрьевна тщательно настраивает свет настольной лампы. Она долгое время служила редактором в одном литературном журнале, и теперь у нее проблемы со зрением. Я чувствую, что скоро мне очень захочется покурить, но вставать и идти сейчас, когда мы вот-вот приступим, неловко.

— Готовы? — спрашивает Ирина Юрьевна как-то на выдохе.

— Да, — и я втыкаюсь глазами в книгу.

Занятие это утомительное — слушать торопливое, монотонное чтение и видеть то же самое на бумаге, при этом все время ожидая обнаружить ошибку.

Страница, вторая, третья… Вот!

— А здесь другое, — останавливаю Ирину Юрьевну. — У меня опять слова Лихачева.

Она берет книгу и вносит свидетельство знаменитого академика о спекулянтах в набор.

— Не знаете, это они позже Лихачева расспросили? — интересуюсь.

Ирина Юрьевна пожимает плечами:

— Цензура, скорее всего, не допустила… Так, продолжаем?

— Уху.

И снова ее голос, торопливый, на одной ноте, напоминающий лепет. Я еле поспеваю за ним глазами.

— «…Я мысленно хотела, чтобы смерть пришла вместе с детьми, так как боялась, если, например, меня убьют на улице, дети будут дико плакать, звать: „мама, мама“, а потом умрут от голода в холодной комнате, — мчится, строчка за строчкой, тихий, жалобный лепеток, будто это на самом деле рассказывает-вспоминает та блокадная женщина. — Ниночка моя все время плакала, долго, протяжно, и никак не могла уснуть. Этот плач, как стон, сводил меня с ума. Я тогда, чтобы она могла уснуть, давала сосать ей свою кровь. В грудях молока совсем не было…»

— Извините, — перебиваю, — у меня — «давно».

— Да? — Ирина Юрьевна берет книгу, сверяет.

— Лучше, конечно, «давно».

— Наверное, — исправляет.

И дальше:

— «…да и грудей уже не было, все куда-то делось. Поэтому я прокалывала иглой руку повыше локтя и прикладывала дочку к этому месту. Она потихоньку сосала и засыпала».

На той же странице, где текст, — фотография. Пухлощекая, слегка восточного типа женщина лет под тридцать. Густые темные волосы, глаза блестящие, как говорится, озорные. Рядом пятилетний, примерно, мальчик в матроске. Смотрит выше объектива — на дядю фотографа. Под фотографией подпись: «Лидия Охапкина с сыном Толей. 1939 год».

— «Один раз на мою карточку дали двести граммов гороха. Я решила сварить жиденький супик. Сварила в печке и закутала его одеялом, чтобы пропарился и лучше разварился. А сама вышла к соседке. Она умирала… Я постояла немного и ушла. Прихожу, смотрю, кастрюлька открытая».

Слежу за строчками, но то и дело бросаю взгляд на фото. Да, привлекательная женщина. На Лизу немного похожа. Только волосы короче… Хотя у Лизы такие же были после того, как она подстриглась. Это когда у нас начались осложнения.

— «Я сказала Толику: „Ты уже лазил“. Он: „Я только одну ложечку, мама, только одну попробовал“. Я говорю: „Ну ладно, давайте есть“. Почерпнула ложкой и вынула оттуда тряпочку, которой у него были завязаны руки. Чесотка у него почти прошла, и болячки уже отвалились. Но я ему все завязывала, чтобы он не заразил ни меня, ни Ниночку, так вот он ее и обронил. Что делать? — Ирина Юрьевна кашлянула, и я успел еще раз глянуть на симпатичную, в самом соку, темноволосую и темноглазую женщину. — Что делать?»…

— У меня «что делать» один раз, — делаю замечание.

— Да, да, это я так… Хм… «Суп выплескивать было жалко. Так и ели… До сих пор не забуду этого случая, да и он долго помнил».

В книге масса всяких историй, фактов, свидетельств о первой блокадной зиме, многие куда более страшные, но меня по-настоящему трогает лишь этот, разбросанный по всей второй части рассказ Лидии Охапкиной. Скорее всего, из-за фотографии и трогает — видишь живого, милого, созданного для любви (сразу заметно, что она любила заниматься любовью) человека и искренне сострадаешь ей. Тем более у нее сын, дочь, муж — всё как надо, как положено. Обычная семья, вдруг попавшая в ад.

— «Наконец мы доехали до города Череповца, это было 11 марта 1942 года. Когда машина остановилась у одного дома, мой муж сразу вскочил в машину. Посмотрел и выпрыгнул. Он нас не узнал, а я его, конечно, сразу. У меня от волнения перехватило дыхание, и я не смогла окликнуть. Дети его не узнали. Он был одет по-военному. Я слышу, он спрашивает, приехала я или нет. Ему отвечают, что она с детьми находится в машине».

Строчки слов заслоняются картинкой. Лиза с Алешей и Настей сидят в кузове. Черные, бессловесные, страшные, а я, в шинели, в шапке-ушанке со звездочкой, ищу их. Родных мне людей, которые вроде бы где-то здесь, где-то рядом…

— «Он снова вскочил и стал смотреть. Стал узнавать, узнавать и хриплым голосом: „Вы, вы?“ — снова выпрыгнул из машины. Он заплакал и зачем-то шапку снял. Потом, наконец совладав с собой, сказал: „Лида! Толя!“ — и снова из глаз показались слезы».

«„Из глаз показались слезы“ — нехорошо», — отмечает во мне автоматический редакторский басок и тут же стихает.

— «Я ничего не могла ему ответить. Смотрю и молчу. В горле словно ком. Хочу сказать, а язык как онемел. Тогда он позвал: „Толя, ну иди же ко мне скорей“. Я как не своим голосом: „Он не ходит“».

Ирина Юрьевна опять кашлянула, но теперь мокротно, и, торопясь, глотнула воды из чашки. Я шевелю дрожащими скулами, ежусь, чтоб сбросить со спины колючих, ледяных насекомых.

— «Нам на четыре семьи дали пустую комнату, — уже не так быстро зашелестел голос. — Каждая семья заняла угол. В комнате было темно. Город Череповец на ночь тоже затемняли… Я решила сменить белье. Когда я разделась, показала себя голой мужу. Смотри, говорю, какая я стала. А была я скелет, обтянутый кожей. Особенно была страшна грудь — ребра. А я была кормящая мать, когда началась война. Ноги тонкие, чуть потолще пол-литровых бутылок».

Снова представляется Лиза. Мое лицо клонится к странице, где я вижу любимую женщину. И вот такую — вышедшую из могилы — я люблю ее в тысячу раз сильнее…

— «Вася взглянул, опять заморгал глазами. Ничего, сказал он, когда кости целы, будет и тело. Никакой близости между нами не было, и не могло быть об этом даже речи, хотя не виделись мы десять месяцев. В этой комнате мы прожили пять дней. Потом решили ехать в Саратов. Мужу дали отпуск на десять дней».