Современная французская новелла - Андре Дотель

Есть тут свой дежурный краснобай и хвастун, он разглагольствует в центре зала — положил руку на поручни, а сам полуобернулся к вращающейся двери, полусоглашаясь на призывный взгляд какой-то длинноволосой девчонки, и оттачивает свои глупые остроты в ожидании, что кто-нибудь пригласит его отобедать. А рядом старый морж, до краев налившийся минеральной водой «виттель» — с тех пор как ему запретили пить коньяк, этот надеется на появление жеманной дамочки в чесуче и с зонтиком. Впрочем, чего еще ему ожидать? Его время давно миновало.

Литературный критик тоже на месте, в своем излюбленном уголке у дверей. Видны лишь листы бумаги, разбросанные на двух столиках, и над ними проносится целая гамма его шумных вздохов. Положа руку на сердце, этот тип заслуживает только казни, но, видит бог, я человек незлой и не желаю быть злым, и дозволительно ли мне, о господи, сказать, что это создание тебе не слишком удалось?

Знаменитые посетители. Они только промелькнут здесь. Замечают ли они меня? Конечно. Но они проходят, поглощенные своими делами, а главное дело их жизни — это они сами. А другие? Они для этих людей ничто, или пока еще ничто, или уже ничто. Вот эти потихоньку перемалывают все своими фарфоровыми блестящими зубами, правда, у них все шансы на успех, и прежде всего — собственные челюсти, намертво вцепляющиеся в жирный кусок.

Через четверть часа, как и каждый вечер, проскользнет нимфа с туго обтянутым джинсами задиком и пронесет его на уровне стареющих физиономий; ягодицы ее моложе лица, очень кстати затемненного капюшоном. Ах, совсем забыл молодого человека с большим псом, он сидит, ссутулившись позади своей афганской борзой, от ее дерзкой морды отскакивают дамочки, с которыми пес пожелал познакомиться. Ох, до чего же хорош, слов не хватает! Человек и пес переходят в другое место и терпеливо ждут над стаканом чая с лимоном. Опасаться нечего, они приходят всегда, он к этому привык.

Аккуратно, каждый вечер, в половине седьмого, пожилая дама усаживается рядом со святая святых, где обедают посетители. Такая ли уж она пожилая на самом деле — трудно сказать: проворно движутся ее руки, неустанно работающие вязальными спицами, руки, обтянутые белыми, безупречно чистыми перчатками, которые постепенно лишь чуть сереют от прикосновения к белой шерсти, и это тоже своего рода веха времени. Ровно в восемь она уберет свое вязание в роскошную белую сумочку, которая находится в явном несоответствии с ее изрядно потрепанными туфлями, и наденет чистые перчатки. Внимательный человек может в эту минуту заметить, что пальцы у нее тонкие, но без ногтей, совсем без ногтей.

Мсье Казес улыбнется ей и подведет к угловому столику, всегда именно к этому — отсюда видны сразу оба зала.

Никогда она не произносит ни единого слова, ее обслуживают и всегда подают одно и то же: жаркое, овощи, то же пирожное от сестер Татен, тот же кофейничек и целую груду сахара, который она, обмакивая в кофе, потихоньку сосет.

Пожилая? Нет, не по-настоящему пожилая. Волосы у нее до сих пор очень черные — единственное, так сказать, яркое пятно — если не считать черного кофе — среди окружающей ее белизны. Потому что пальто, туфли, платье, сумочка — все это ослепительно белое. И лицо тоже очень бледное.

Иногда к ней за столик подсаживается милая, безвкусно одетая щебетунья дамочка, что-то поклюет из своей тарелки, пошепчет что-то соседке на ушко, пожмет ей руку и исчезнет, послав на прощанье смешок и схватив напоследок еще кусочек с тарелки. А та ничего не отвечает, ни о чем не спрашивает. Да и слышит ли она вообще свою собеседницу? Она — само молчание.

Глаза у нее очень светлые, голубые, просто невыносимо голубые. Иногда она надевает крошечные очки — в золотой оправе полумесяцем — и читает. Вернее, проглядывает газету. Что она читает? Читает «Монд» и еще какую-то немецкую газету, название которой я не запомнил. Страницы она поворачивает щипчиками. Да, да, щипчиками, хотя шрифт «Монд» почти не пачкает пальцев. И гарсон, тоже в белом фартуке, приносит ей чуть-чуть помятые газеты вместе с чашечкой чая — она заказывает себе чай в ожидании обеда. Странная она, эта Белая Дама.

Прошло первое изумление после первой с ней встречи, прошло и первое изумление, когда я вновь обнаружил ее у Л. — неизменную и все же всякий раз незнакомую, потому что, как ни странно, черты ее лица почему-то не запоминаются. Стоило мне выйти из кафе, как я уже их забываю. А ведь сколько раз я видел эту даму! Вернее, сколько раз я к ней приглядывался, изучал, все равно ничего не оставалось в памяти, кроме общего впечатления какой-то белизны, и впечатление это нисколько не менялось с течением времени. Да, так оно все и было.

А потом однажды вечером случилось нечто.

Неподалеку от нее сидели два господина. Костюмы шерстяные, серо-стальные с искрой, глаза светлые, словно только что промытые, седоватая шевелюра. Шестидесятилетние, в достатке, неброские. Говорили они вполголоса, но, когда обычный гомон вдруг падал, становились слышны их голоса, металлические, резкие, звучащие как удар клинка о клинок.

Два пива, четыре пива, и каждая его порция сопровождалась привычным движением локтя. Один из них спросил: «Wieviel Uhr ist es?»[20] — и второй вынул из жилетного кармашка часы-луковицу, откинул крышку простым нажатием пальца. Раздалось мелодичное треньканье. Мне, профану в таких вопросах, подумалось, что звуки эти свежи, как звуки спинета. Часы были круглые, старинные, золотые с синей эмалью и висели на цепочке тоже вполне архаического вида.

Руки в белых перчатках застыли в воздухе, потом снова затанцевали, но что-то явно разладилось в их движениях. Они вдруг стали скованными, затрудненными, какими-то неловкими. Блюдечко соскользнуло на пол и разбилось тоже с мелодичным звоном.

Тем временем два господина расплатились и ушли.

Белая Дама последовала за ними, к великому изумлению Армана — чашка с кофе, еще наполовину полная, сахар рассыпан, он застыл у столика, широко открыв глаза, а она исчезла с необычной, необъяснимой живостью.

А я последовал за ней.

Впервые я увидел ее во весь рост. Она оказалась высокой, и в походке ее чувствовалась та легкость, которая невольно наводит на мысль о балетных пачках и пуантах. Танцовщиц даже в «цивильном платье» узнаешь по постановке головы, по манере ставить ногу. Эта наверняка в свое время танцевала, и, ей-богу же, мне было приятно — за нее. Ноги до сих пор очень красивые.

Вот тут-то я по-настоящему задумался, сколько же ей может быть лет, и никак не мог определить ее возраст.

А те двое были далеко впереди. Они вошли в какой-то ресторан на бульваре, обязанный своей репутацией не так талантам своего хозяина, как близости к Сен-Жермен-де-Пре. В этом квартале такое бывает сплошь и рядом.

Белая Дама остановилась. Я подумал было, что она остановилась в нерешительности. Но нет, она просто раздумывала. Потом вошла в телефонную будку, набрала номер. Решительным движением. Перчатки на глазах стали серыми, но она даже внимания на это не обратила. И это было самое удивительное.

У меня создалось такое впечатление, будто она что-то кому-то приказывала. Она не просила, она требовала. Потом улыбнулась, как девочка, прикрыв ладонью рот. Должно быть, разговор кончился для нее удачно.

И тут она заметила меня. Поджала губы. Подошла ко мне и бросила:

— Не вмешивайтесь вы в это дело.

Голос у нее был низкий, нежный и повелительный.

Я зашагал прочь. Но потом вернулся по улице Сен-Гийом, стараясь, чтобы она меня не заметила. А она стояла на углу улицы Сен-Пэр и нетерпеливо переступала с ноги на ногу.

Проезжавшая мимо нее машина замедлила ход и остановилась в боковом проезде. Кто был за рулем? Женщина — тоненькая, элегантная, по-видимому богатая, о чем говорил весь ее облик. Не знаю, прав я или нет, это, скорее, угадывается, но, по-моему, если женщина готовится или расположена уступить мужчине, это сказывается даже в ее туалете.

Эта явно не была распутницей, нет, нет, возможно, даже не охотилась она за мужчинами. Красивая, да, как бывают красивы сорокалетние женщины — именно их прошлое, скупые его отблески как бы заигрывают с вами и выдают приобретенный опыт и то, что осталось непознанным. Мне нравятся сорокалетние женщины.

Она явно с чем-то не соглашалась. Моя Белая Дама указала ей на ресторан, вынула из сумочки деньги. Ее собеседница пожала плечами, протянула Белой Даме ключи от машины и долго еще с гримаской досады глядела вслед своему удаляющемуся белому автомобильчику.

Женственная машина. Я хочу сказать — трудно себе представить, чтобы из такой машины вышел мужчина. Не то чтобы она была слишком маленькой или неспособной на спортивные рекорды, нет, тут все гораздо тоньше. Машина со своими капризами, машина-самка.

Оставшись одна, незнакомка, видимо, преодолела последние колебания — глядя на свое отражение в витрине, она поправила волосы и только после этого вошла в ресторан. Меня почему-то всегда трогают такие вот жесты.