Заговор - Джонатан Рабб

Исчезло все, на что можно опереться, все движения замедлились, глаза отыскивали путь на поверхность, руки боролись с течением. Почти минута прошла, прежде чем ее вытолкнуло из воды. Полная луна сеяла повсюду бледный свет. Сара, стараясь выплыть, рассматривала берега, стенами стоявшие ярдах в тридцати друг от друга и образующие ложе реки, уносившей ее прочь от светящейся башни вознесенного ввысь гнездовища Тига, добрая сотня ярдов уже пролегла между ними. Ни единый признак погони не нарушал тишины и покоя. Сара, держа голову над самой поверхностью воды, не сводила глаз с места чуть пониже дома, откуда внезапно метнулись лучи ручных фонарей, тоненькие и быстрые, словно лазерные жгуты. Один-два скользнули по воде, Сара тут же нырнула и держалась под водой, сколько могла. Когда же вынырнула, лучи уже пропали из виду: русло вильнуло в сторону, защитив ее от слепящего света. Ноги, совсем недавно горевшие от бешеной гонки, теперь стали коченеть от студеной воды. Внимательно вглядываясь в берег, Сара доплыла почти до самой кромки, оставалось футов пятнадцать, которые она одолела, шлепая руками и ногами по прибрежной грязи, пока не выбралась на занесенные илом камни. Выждав немного, рывком бросилась на берег и шлепнулась в грязь. Перехватило дыхание: вода, стекавшая с одежды и волос, была совсем не такой приятной, как в реке.

Через три минуты она выбралась на ровное место вверху, над которым высился новый лес, укрывавший более пологий склон. Сара, зажав ветку в кулак, сдирала с нее листву, потом бралась за следующую, за следующую, за следующую. Листва — природный утеплитель. Когда набралась вполне подходящая по высоте копна листьев, Сара скинула брюки и блузку и принялась выжимать из них воду, усевшись в теплую копну, как в гнездышко. Пару минут спустя она стащила с себя белье, сунула ноги в штанины, а руки в рукава и стала набивать блузку и брюки опавшими листьями. Колко, зато тепло и надежно.

Схоронив нижнее белье, Сара провела смотр имуществу, оставшемуся после последних пятнадцати минут. Ремень, кроссовки и бумажник чудом уцелели. Пистолет пропал, зато теперь можно спокойно поджидать агентов ФБР, которые вскоре примутся прочесывать местность в поисках… кого? От этой мысли перехватило дух. Мужчины? Женщины? Сам собой у нее возник вопрос: а собственно, что и как успели они разглядеть? Насколько точно и внимательно? Детали, как она понимала, целиком будут зависеть от Тига и его желания защитить Эйзенрейха.

А это значит, можно рискнуть. Подхватывая листья, она поползла к небольшому углублению в земле, поросшему по краям густой травой. Там ее не найдут, не потревожат. Лежбище, место для сна.

Вид Нью-Йорка с высоты радовал глаз, лучи света, изломанные острыми гранями стекла и стали, устремлялись вверх сквозь пелену раннемартовского дня. Ксандр, глядя в иллюминатор самолета, видел жесткий, далекий город-крепыш таким, каков он есть: не убежище, а его, Ксандра, отражение, тихое и настороженное, убийственно спокойное, изо всех сил старающееся загнать вглубь, подальше от чужих глаз все, что за гранью тишины и спокойствия.

Но оттуда, снизу, на него глазела не просто частица его самого. Нечто куда большее. Хаос! Не тот хаос, что порождает случайная сшибка времени и обстоятельств, а тот, что создается насущным, непрестанным усилием, которое поддерживает жизнь в любой силе и лежит в основе подлинной мощи. Хаос — горючее власти, власть — фактор хаоса; и обе категории лишены смысла друг без друга. В громадном городе, в его управляемом безумии он видел взаимосвязь, делавшую одного кровным родичем другого. Именно сейчас, глядя на здания внизу, Ксандр осознал одну истину, которую до конца не постиг Эйзенрейх. Власть жаждет обрести в хаосе объект своего собственного управления, хаос же ищет во власти повелителя своих собственных ограничений. Без одного не может быть и другого. И каждый выживает посредством такой напряженности. Всяк владычествует посредством такого союза.

Ксандр, по-прежнему воззрившись вдаль, чувствовал, как все больше и больше в нем самом растет похожая сила, невозмутимое самообладание, порожденное исключительно собственным внутренним раздором: власть как ответ на смятение. Поглощенный открывшейся внизу холодной прямолинейностью, он осознал, что уже втянулся в игру, что команды, звучавшие внутри, все реже отдавались голосом Ферика или Сары и все чаще — его, Ксандра, собственным голосом. Понемногу он начинал вырабатывать в себе инстинкт, создавать реальность, придававшую смысл минувшей неделе, накапливать силу воли, которая и пугала, и успокаивала его. Случай на вокзале — лучшее тому подтверждение. Ксандр обнаруживал в себе странную двойственность потребностей: с одной стороны, хотелось обуздать разор и волнения, а с другой — раздуть неистовство, чтобы все время приходилось отвечать на вызов. Последние десять часов даровали мимолетную передышку в этой борьбе, пусть самолеты надо было менять, пусть в лондонском Хитроу при пересадке часок-другой понервничать. На высоте тридцати тысяч футов над хаосом у него было время подумать, оценить, но не так, как это привычно было делать в прошлом. Ныне теории не было места. Эйзенрейх дал понять это четко и ясно, два последних дня полностью изменили восприятие Ксандра.

И все же была иная реальность, небольшие, переплетенные в кожу книжки, которые он заставил себя внимательно рассмотреть во время полета, заставил, потому что боялся вернуться в их мир, утратить бдительность, вновь проникнуться духом этой простоты. Более того, еще и потому, что Ксандр начал сомневаться в собственных способностях. Рассматривая книжки, переворачивая их страницы, он уже видел в них не древние реликвии, годные лишь для любования да схоластических обсуждений. Каждая несла в себе смысл, заданность, выходившие за пределы теории. Конечно же, он пробовал убедить себя, что знал об этом всегда, что упивался силой воздействия, которая заключалась в таких книгах, однако от действительных вопросов деваться было некуда. Если взглянуть правде в глаза, выходил ли он когда-нибудь за пределы теоретического? Нет. Он избирал легкий выход: опускал все практические аспекты как нелепицу, отвергал их как безумие и тем самым проходил мимо истины. Всего несколько дней назад, читая полученные от Ганса тексты, он не позволял себе забивать голову их практической применимостью. Это книги! Они не несут в себе ничего, кроме трепета открытия. Ничего больше! А в результате выпустил из своего сознания истину Эйзенрейховой первой попытки. Позволил себе трактовать теорию как всего лишь топливо, дающее возможность воспарить ученому воображению. Теперь, всматриваясь в пустынное небо, он понимал все куда лучше. Теперь он воочию убедился в мощи и власти этих книг.

И власть эта была не более ясной, чем в предписаниях, которые давались во втором томе. Ксандр еще раз раскрыл книжку, чувствуя, что уже сталкивался с ее методикой и жестокостью, только не на распахнутых страницах, а в маленьком домике в Вольфенбюттеле, в поезде, шедшем из Зальцгиттера. Как создать хаос, как созидать из хаоса, как взращивать ненависть — вот три основных раздела, три самых убийственных постулата во взглядах Эйзенрейха. Теперь, вновь вчитываясь в текст, Ксандр понимал, что намерены устроить люди, исповедующие такие взгляды: Вашингтон, зерновой рынок — это лишь залог того, что грядет. Поначалу небольшие разрушения, возможно, и не очень угрожающие на самом-то деле, но вполне серьезно обставленные, чтобы породить в простых умах народа сомнения в безопасности. Затем это сомнение они разовьют в панику, представят не столь значительные происшествия как признаки беды, что погрознее, такой беды, которая требует решительных мер. И эта беда (та самая, которую столь проницательно распознал Эйзенрейх столетия назад) — не что иное, как нравственный упадок, или, если пользоваться современным языком, моральное разложение. Просто, но точно. Насколько лучше манипулировать обществом, нежели подыгрывать его благочестивому презрению? Насколько лучше поднимать, возбуждая, народ, нежели попусту бередить его уверенность в собственной правоте? И Ксандр понимал: всего этого много объявится вокруг. Группы давления, коалиции, различные большинства — все они только и ждут, как бы очистить общество от слоев, погрязших в социальной, политической и экономической коррупции. Тиг преуспел, добиваясь, чтобы так оно и было. Каждый вечер в последние два года. Десять миллионов семейств, все больше и больше теряющих терпение. Выход: круши все и начинай снова. Сделай, чтобы все стало правильным. Вот почему Эйзенрейх определял хаос как «долгожданное избавление от всеобщей несправедливости». Хаос как спаситель. Хаос как моральный очиститель. Отсюда лишь шажок до власти тем, кто хочет повелевать. А потребуется им для этого всего-навсего создать внутри государства отверженных, париев, взрастить нетерпимость и тем отвлечь чернь. Вот в чем дар Эйзенрейха. Трюк старый, подумал Ксандр, но в прошлом вполне удавался. И снова сработает.