Обелиск на меридиане - Владимир Миронович Понизовский

На подъеме, у заводского барака, Алексей в сумерках увидел знакомую тощую фигуру. Бережной стоял с женщиной и о чем-то оживленно говорил. «Уже и здеся подцепил на свой конвейер!..» — с завистью подумал Арефьев. Подошел поближе.

— По дешевке уступаю, перчаточки — шик заграничный! — Борис совал женщине коричневые перчатки, опушенные белым мехом. — В Хабаровске на толкучке втрое дороже дадут, вот те крест!

— Приноси завтра, зараз денег нет.

«Те перчатки, из сундучка Арбузова! Точно нагадал: мне и открылось!»

Бережной сунул перчатки за пазуху.

«Что же делать? — мучался Алексей. — Смолчать? Мне-то какая забота?..»

Но то, что вдруг открылось сейчас, прямо касалось и его: Борис — жулик, фармазон, а он, по всему получается, его пособник. И в картах, и теперь, раз знает и смолчит. Яснее ясного, кем споловинилось сало в тумбочке. А прикидывался: ой-вай, колики!.. Артист!

Уже когда в темноте возвращались с ужина, он остановил у казармы Бориса:

— Погодь, дело есть…

Отвел в сторону.

— Ты того… Перчатки отдай Павлу.

— Какие перчатки? — угрожающе прошептал Бережной.

— Видел я, бабе в поселке ты продавал: шику заграничную!

— Отойдем…

Они завернули на дорожку за угол здания.

— Померещилось тебе, понял? В кошмарном сне.

— Не во сне. Глазами видел. Не отдашь, ребятам скажу. И как в карты обдуривал.

— Авралишь? Заложить хочешь, фрайер!

Бережной сделал неожиданный выпад. Резкая боль в паху будто сломала Алексея. Превозмогая ее, он двинул кулаком вперед и все же достал физиономию противника.

— А-а, сука! — взвыл Бережной, отскочил. В правой его руке под светом фонаря сверкнуло лезвие. — Получай, падла!

Но в это мгновение Алексей почувствовал удар по шее и рухнул наземь. Тут же кто-то заломил ему руки, встряхнул, поднял на ноги. Рядом на земле хрипел и отбивался Борис, а на нем сидел верхом матрос и, выкручивая руку, увещевал:

— И-и, салажонок! Ша и ре!

Матрос высвободил из его руки нож:

— Гляди, перышками играть надумали!

Увесисто смазал Бережного по физиономии и тоже, тряхнув, поставил на ноги, не отпуская заломленной за спину руки.

— Какого взвода?

— Третьего, — сказал Алексей, облизывая разбитую губу.

— Шагом арш!

Так, с завернутыми за спину руками, матросы и втолкнули их в комнатку старшины, расположенную рядом с казармой взвода. Уже при свете лампы Алексей разглядел на бушлатах военморов красные повязки.

— Драку учинили твои питомцы, Петр Ильич. С ножичками. Вправь им мозги.

— Разберусь. Бывайте здоровы, — выпроводил дежурных боцман. Провел пальцем по лезвию, рассмотрел наборную разноцветную рукоять финки. — Где другой нож?

— У меня нету и не было, — отозвался Арефьев.

Корж бросил им полотенце:

— Оботритесь. Сел за стол:

— Ну, чего не поделили?

Оба молчали. Бережной зыркнул на Алексея. Петр Ильич перехватил его взгляд:

— Выкладывайте как на духу! Я для вас тут заместо отца родного и самого господа бога. Ну?

Он пристукнул по столешнице кулаком-кувалдой.

— А чо таить? Он — жулик и фармазон! — Арефьев облизнул распухшую губу и начал выкладывать: и про перчатки из сундучка Арбузова, и про карты, и про свое сало.

— Брехня, — отвернул голову Борис. — Где они, перчаточки? — Рванул себя за грудки. — Нате, ищите!

— Э, сынок, чего шебуршишься? — добродушно, со снисхождением пророкотал боцман. — Вместо мозгов у тебя полынь… Не таким — кронштадтским анархистам в двадцать первом мозги вправляли… Как отец родной, открою я тебе главный секрет флотской службы — запомни его на всю жизнь с этого дня, служить-то тебе и служить от дудки до дудки, никуда не отвертишься. А секрет такой: служить хорошо — легче, чем служить коряво. Будешь разгильдяйничать, заставим переделать, будешь выпрыгивать из дисциплины — душу вытрясем, на губу, на хлеб и воду посадим, и ни тебе увольнений, ни тебе берега, ни тебе поощрений. Чего зубы скалишь? Куда ты от службы денешься? В тайгу убежишь?… А хорошо будешь служить: почет тебе и уважение, увольнения на берег, отпуск домой, повышение содержания… Да еще и главное — получишь специальность для гражданской своей последующей жизни.

Петр Ильич поглядел на Алексея:

— Вот Арефьев, вижу, старается. Учитывает опасный исторический момент, происки закордонных врагов и хочет стать отличным краснофлотцем.

Неожиданная похвала ошеломила Алексея.

— О чепе никто во взводе знать не будет, на себя беру, — сказал Корж. — Перчатки зараз принесешь. И карты. На будущее в карты — хоть в «очко», «петуха», хоть в подкидного — упаси боже, верный карцер, тут тебе не старый царский флот. — Он прихлопнул пятерней: — Следующий параграф: тронешь Арефьева не то что финкой — пальцем, пеняй на себя. — Подул в усы, вспушил их — и сказал другим тоном: — Буза все это, сынки. От жизни, чужеродной нашему пролетарскому революционному сознанию. Ничего, переварите себя в нашем общем флотском соку — толк из вас получится. — И скомандовал: — А теперь: кру-гом! В казарму шагом арш!

Глава тринадцатая

Странное дело: в гражданскую войну не было, казалось, ненавистнее имени, чем Деникин. Попадись он под красноармейскую шашку или пулю!.. А сейчас, сидя в потертом кресле перед столом, заваленным книгами и ворохами листков, наблюдая за стариком в шлафроке, с серой неряшливой бороденкой, Путко не испытывал к хозяину кабинета никакого иного чувства, кроме любопытства.

И этот-то старик — грозный генерал, главнокомандующий вооруженными силами Юга белой России; это он в памятном июне девятнадцатого, в Царицыне, дал директиву: «Имея конечной целью захват сердца России — Москвы, приказываю…»; это его повелениями и от его имени вершилось столько кровавых дел!.. После позорного своего поражения в походе на Москву, а затем и на Юге он отбыл из Крыма на английском крейсере в Европу. А после войны, сняв мундир с эполетами и ордена, отошел от эмигрантского генералитета, уединился в своей маленькой парижской квартире, появлялся на людях лишь в дни панихид по почившим ветеранам. Он не примкнул ни к николаевцам, ни к кирилловцам, отказался дать свое имя какой-либо, иной группе, отверг приглашение принять участие и в монархическом зарубежном съезде.

Он писал. Издал мемуары «Очерки русской смуты», страницы которых не могли скрыть его впрямую невысказанного желания не только оправдаться перед историей, но и возвеличить свою роль в ней и ко мере сил задним числом унизить противников — не красных, а из своего стана, таких, как барон Петр Врангель, которому после многочисленных своих неудач он вынужден был под нажимом союзников передать командование белой армией. Мемуары мало что добавили в исторические запасники, однако в эмигрантской среде вызвали запальчивую полемику. Однако в офицерских кругах, особенно вне Парижа, его имя осталось почитаемым. Это и привело Антона, следовавшего указаниям Берзина, в кабинет отставного главнокомандующего.

Профессору Милюкову не составило труда посодействовать их встрече: старика почему-то тронуло и