Неживая вода - Елена Ершова

— Видать, правду люди говорят, — сказал Игнат. — От мертвой воды неуспокоенные души покой находят. Тебе, мертвой, я покой принес. А себя, живого, его лишил, — подумал, усмехнулся горько. — Да живого ли? Я ведь тоже и беды, и воды хлебнул полными горстями, сполна. Да не той воды, что жажду утоляет и к жизни возвращает. Не живой. Отравленной. И душа моя теперь — не живая, отравленная. И нет мне ни прощения, ни искупления. Да придется привыкать. Вижу, и с отравленными душами на свете живут.

Игнат поклонился перед могилой в пояс, выпрямился, нахлобучил шапку на встрепанные кудри.

— Ну, так спи спокойно. И прощай. Теперь уже навсегда.

И пошел прочь. Лишь вздрогнул, когда за спиной треснула сухая ветка. Но Игнат не обернулся. Был у него еще один разговор — с бабкой Стешей.

Ее могила сохранилась куда лучше Званкиной. Крест полачен, у подножия — искусственные белые лилии.

"Отдают дань благодарности своей спасительнице, — зло подумал Игнат. — Ухаживают… Не то, что за покойной дочерью солоньского пьяницы".

И вспомнился почему-то Сенька. В отцовском облезшем тулупе, в грязной кепчонке и глаза — в пол-лица, серьезные, печальные. Прощался с отцом — будто знал, что не вернется тот никогда, и до конца дней своих останется жить Сенька у тетки Вилены — рубить дрова, мыть полы, да менять подгузники меньшим, а вместо благодарности — подзатыльники получать.

"Что ей до меня? Одно слово — не родной…"

Игнат поежился, стряхнул явившиеся не вовремя воспоминания.

— Вернулся я отблагодарить, — сказал он громко. — За то, что жизнь мою выкупила. А еще больше — за науку. Знаю теперь, как лгать, подличать, как свою шкуру сберечь, как волчий оскал под маску добродетели прятать. И спасибо, что не дождалась. На родную бабку рука не поднялась бы. А вот прочим пощады не будет.

Помолчал. Жутким холодом повеяло из чащи. Но и тогда не обернулся Игнат, только втянул голову в ворот фуфайки, да руки спрятал в рукава.

— Научился я предавать, баба Стеша. Научился убивать. И убью еще… В сердце моем — яд, в деснице — огонь. И кто устоит?

Усмехнулся, оскалив потемневшие за время странствий и недоедания зубы. Ветер пошевелил бумажными лепестками лилий. От земли потянуло сыростью и запахом перегноя.

— А когда дело закончу, — договорил Игнат, — тогда и жди меня. На том свете свидимся.

Круто повернулся на пятках и пошел прочь, не глядя по сторонам, а только под ноги.

Тучи над лесом тяжелели, взбухали тьмою. С полей поднялись крученые вихри. Сосны стонали и щелкали артритным сухостоем.

"Летит с востока вещая птица, птица-буря, — понял Игнат. — Только не весну за собой ведет — несет смерть на черных крыльях".

Но навь не явилась ни в этот день, ни на следующий. Не началась и буря — непогода обошла деревню стороной. И дважды в день — с утра и после полудня, — ходил Игнат к кострам, подкладывал сучья, менял прогоревшую резину и подливал масло. Два черных дымных веретена ввинчивались в небо, пряли зловещую нить судьбы, проложенную Игнатом для всех солоньцев и для него самого. И не было этому прядению ни конца, ни края.

Навь не шла.

Солонь замерла в страхе. Не играла на улице ребятня. Не лаяли дворовые собаки. Даже сплетницы прикусили языки, и, завидев Игната, спешно прятались в домах. Не тревожили его и мужики — изредка пересекаясь с парнем, они все косились на небо, словно ждали чего-то страшного. Возмездия, не иначе. А на самого Игната никто не смотрел, словно солоньцы навсегда вычеркнули его из своей жизни.

Только однажды, возвращаясь от кострищ в деревню, Игната едва не сшиб с ног невесть откуда взявшийся грузовик без номерных знаков. Были уже сумерки, но фары не горели. Из-под колес во все стороны летела грязь и гравий. Игнат едва успел отпрыгнуть в сторону, его штаны и фуфайку обдало бурой жижей. Выругался громко. И водитель глянул на него из кабины — да так, что Игнату показалось, будто его крапивой по лицу стегнули. Нутром почуял — мужик не местный. Да только лица разглядеть не удалось. Так и вернулся в деревню, облитый грязью едва не по макушку, злой. Да спустить пар не на ком. Уж в его-то нерасторопности солоньцы не повинны.

Нутряной гул раздался на рассвете.

Игнат подскочил с кровати и долго пытался сообразить, так громко бьется в груди его сердце или это действительно за стенами избы с лязгом и грохотом проворачиваются тяжелые лопасти гигантского вентилятора.

Парень выглянул в окно: там занимался очередной серый день. И не было ни пожаров, ни выстрелов, ни криков. Только ровный механический гул, который постепенно сходил на нет и вскоре вовсе затих, оставив после себя только неприятный звон в ушах.

Поспешно одевшись, Игнат выскочил во двор. От его дома хорошо были видны черные столбы дыма, за ночь ставшие бледней и тоньше — это догорали костры. Значит, снова надо идти, снова подбрасывать в жадную топку дрова и мусор. Но Игнат не пошел никуда. Стоял, словно вкопанный в сырую грязь по пояс, и не мог пошевелиться. Только во все глаза смотрел, как по склону холма спускаются четыре серые тени: одна впереди, трое чуть поодаль. Тощие. Угловатые. Медлительные.

Ожившие огородные пугала.

— Да что ж ты стоишь-то, как истукан? — послышался справа хриплый окрик.

Игнат повернулся и увидел, что это бежит к нему дядька Касьян, на ходу натягивая ватник. Вечно небритое лицо мужика искажала гримаса досады и злости.

— Встречай гостей-то! — поравнявшись с домом Игната, прокричал он и остановился. — Твои это гости теперь! Тебе разговор держать, тебе и хлебом-солью встречать!

"А ведь верно, — подумал Игнат. — Я их вызвал. Я сам. Значит, мне и карты в руки".

На негнущихся ногах прошел до калитки, поравнялся с Касьяном, который теперь утирал выступивший на лбу пот. Грудь тяжело вздымалась, и тем заметнее была кожаная перевязь, на которой болталось ружье.

— Уж не на чертей ли охотиться собрался? — с усмешкой спросил Игнат.

Касьян зыркнул злобно, пролаял:

— С ружьем-то все спокойнее. Оно еще ни разу меня не подводило, не подведет и теперь, коли будет надобность.

— Боишься?

— Боюсь, Игнатушка. Страх, как боюсь! Поэтому уводи-ка ты этих супостатов подальше, мы уж свое спокойствие выкупили. А за чужие грехи расплачиваться не хотим.

— За чужие нужды нет, — откликнулся Игнат. — А вот за свои придется.

Хлопнул калиткой и мимо остолбеневшего Касьяна пошел навстречу чудовищам.

Те уже достигли околицы и остановились, будто без приглашения опасались переступить некую невидимую черту. До Игната донесся сладковатый запах — и его замутило, потому что теперь он знал: это был запах не столько карамельной сладости, сколько высохшего под солнцем и ветром трупа. Тяжелый, удушающий аромат смерти.

Украдкой исподлобья Игнат осматривал пришельцев.

Сейчас они казались ему более похожими на людей, чем в прошлый раз (верно говорят: у страха глаза велики), только лица были бледны и мертвы — не лица, восковые маски. Выдавались скулы, обтянутые серым пергаментом кожи. Из запавших глазниц тускло посверкивали болотные глаза. А еще было какое-то неуловимое сходство с эмбрионами в подземной лаборатории. Но те — лишь заготовки, первоглина, пробный экземпляр. А эти — доведенные до совершенства големы, концентрированная сила, идеальное оружие, у которого нет ни страха, ни сострадания, потому что нет души. Мертвая вода текла по их жилам вместо крови. И оттого они вернулись из мертвых — но так и не стали живыми.

— Кто… звал?

Вопрос прозвучал неожиданно, гулко, будто в пустом кувшине загудел ветер. Игнат вскинул голову и встретился с пылающими глазами чудовища, но не отступил, ответил спокойно:

— Я звал.

Навий приоткрыл трещину рта, отчего на парня снова дохнуло медью и сладостью, и прогудел:

— Оброк… принят. Срок… не вышел. Горе тому… кто по пустякам зовет.

— А это вы сами решите, пустяк или нет, — ответил Игнат. — Я-то свою часть договора выполнил. До Заграда добрался, все Шуранские земли насквозь прошел и мертвую воду добыл. Теперь не худо и вам вашу часть договора исполнить.

Навьи шелохнулись, и до Игната донесся сухой шелестящий звук — так жуки трутся друг об друга лапками и хитиновыми панцирями. И подумалось, что мертвеглавцы, должно быть, действительно существуют — так деревенские дети между собой могли называть навь. А ведь были еще взрослые — ученые, участвующие в эксперименте, и — если верить Прохору Власовичу, — до сих пор наблюдающие за Опольским уездом, как за муравейником под стеклом. Может, было у этих существ и какое-то иное название, зафиксированное в секретных документах непонятными латинскими буквами — узнает ли об этом Игнат? Знала ли о том сама навь?

— Помню тебя, — прервал его размышления главный навий. — Обещали оживить… подругу… если мертвую воду добудешь. Так?