Скованный ночью - Дин Кунц

В ванной, смежной с кухней, Саша обнаружила аптечку и пузырек аспирина.

Бобби стоял у раковины, с помощью чистого полотенца и жидкого мыла промывал свои раны и тихонько шипел сквозь зубы.

— Больно? — спросил я.

— Нет.

— Дерьмово.

— А ты как?

— Синяки.

Четыре царапины на боку были неглубокими, но обильно кровоточили.

Рузвельт сел у стола, достал из холодильника несколько кубиков льда, завернул их в кухонное полотенце и приложил этот компресс к заплывшему левому глазу. К счастью, цветочная ваза не разбилась, иначе осколки могли бы угодить в глаз.

— Плохо? — спросил я.

— Бывало и хуже.

— Во время футбола?

— Алекс Каррас.

— Великий игрок.

— Приличный.

— Он валил вас?

— И не однажды.

— Как трактор, — догадался я.

— Бульдозер. Вроде этой вазы.

Саша смачивала тряпочку перекисью водорода и прикладывала к ранам Бобби. Стоило убрать тампон, как на неглубоких порезах начинала бешено пузыриться кровавая пена.

У меня так болело все тело, словно я шесть часов подряд кувыркался в промышленной сушильной установке.

Я принял две таблетки аспирина и запил их апельсиновым соком, обнаруженным в холодильнике Стэнуиков. Рука с банкой так дрожала, что несколько капель попало мне на подбородок и одежду. Видно, родители ошиблись, когда позволили мне в пять лет снять слюнявчик.

После перекиси Саша перешла к спирту и повторила процедуру. Бобби больше не шипел, только скрипел зубами. Когда стало казаться, что ему до самой смерти придется питаться только супами-пюре, Саша смазала царапины неоспорином.

Эта долгая процедура оказания первой помощи проходила молча. Все мы знали, зачем нужно применять столько антибактериальных препаратов, и говорить об этом значило бы сыпать соль на рану.

В ближайшие недели и месяцы Бобби придется чаще, чем обычно, смотреться в зеркало, причем отнюдь не из тщеславия. И поглядывать на руки, следя, не появится ли на них что-нибудь… тератоидное.

Пока Саша заканчивала бинтовать раны Бобби, я обнаружил у двери из кухни в гараж доску с висевшими на колышках ключами зажигания. Саше не пришлось соединять провода напрямую.

В гараже стояли красный «Ягуар» и белый «Форд-Эксплорер».

При свете фонарика я разложил заднее сиденье «Форда», чтобы Бобби и Рузвельт могли лечь. Если бы в машине была одна Саша, это привлекло бы к нам меньше внимания.

Вести машину должна была Саша, потому что только она знала место встречи на шоссе Гадденбека.

Когда Бобби, медленно переставляя ноги, вошел в гараж, на нем снова были пуловер и гавайка.

— Тебе там будет удобно? — спросил я, кивнув на заднее сиденье.

— Я бы слегка вздремнул.

Разместившись рядом с сиденьем водителя, я распластался в кресле, приняв классическую позу бегущего из тюрьмы, и только тут ощутил, что тело у меня болит от макушки до самых пяток. Однако я был жив. Раньше мне казалось, что не всем нам суждено выбраться из дома Стэнуиков с целыми мозгами и сердцами, но я ошибся. Когда речь идет о предчувствии катастрофы, кошкам доверять можно, а опасениям Кристофера Сноу нельзя. И слава богу.

Едва Саша завела мотор, как Мангоджерри забралась на ручку между двумя сиденьями. Она сидела прямо, насторожив уши, и смотрела вперед, словно украшение капота, перепутавшее свое место.

Когда Саша с помощью дистанционного пульта открывала автоматическую дверь гаража, я спросил ее:

— Ты о’кей?

— Нет.

— Хорошо.

Я знал, что физических повреждений у нее нет; ответ Саши относился к ее эмоциональному состоянию. Убив Тома Элиота, Саша сделала единственное, что могла. Спасла, может быть, не одного из нас и избавила священника от ужасной необходимости покончить с собой. Однако эти три выстрела дались ей нелегко — теперь она ощущала тяжкое бремя моральной ответственности. Не вины. Она была достаточно умна и понимала, что в сделанном ею никакой вины нет. Но Саша знала и другое: даже в хороших поступках есть то, что ранит душу и оставляет шрамы на сердце. Если бы она ответила на мой вопрос улыбкой и заверениями, что все в порядке, она не была бы той Сашей Гуделл, которую я люблю, и у меня были бы причины подозревать, что она «превращается».

Мы ехали через Мунлайт-Бей молча, занятые собственными мыслями.

В паре миль от дома Стэнуиков кошка потеряла интерес к тому, что происходит впереди. Она удивила меня, прыгнув ко мне на грудь и уставившись в глаза.

Мангоджерри смотрела на меня не мигая. Я долго выдерживал этот взгляд и гадал, о чем она думает.

Ее способ мышления, несмотря на высокий интеллект, должен радикально отличаться от нашего. Она воспринимает этот мир с другой точки зрения, которая чужда нам так же, как точка зрения инопланетянина. Она живет одним днем, не ощущая груза человеческой истории, философии, триумфов, трагедий, благих намерений, глупости, жадности, зависти и тщеславия; должно быть, она свободна от бремени. Дика и в то же время цивилизованна. Она ближе к природе, чем мы; следовательно, она не питает иллюзий, знает, что жизнь тяжела и что природа прекрасна, но равнодушна. Хотя Рузвельт говорит, что из Уиверна сбежали и другие кошки, их не может быть много. Если Мангоджерри такое же исключение из представителей своего вида, как и Орсон, то, несмотря на присущую кошкам привычку к самостоятельности, это маленькое создание должно временами ощущать страшное одиночество.

Когда я начал гладить кошку, Мангоджерри отвела глаза и свернулась у меня на груди. Она была маленькой и теплой, и я ощущал биение ее сердца не только ладонью, но и всем телом.

Я не специалист по общению с животными, но, кажется, знаю, почему Мангоджерри привела нас к дому Стэнуиков. Мы оказались там не для того, чтобы стать свидетелями смерти, а чтобы сделать то единственное, что было необходимо отцу Тому Элиоту.

С незапамятных времен люди подозревали, что некоторые животные обладают по крайней мере одним чувством, дополняющим наши. Восприятием вещей, которых мы не видим. Предвидением.

Соединим это шестое чувство с интеллектом и предположим, что с ростом ума растет и совесть. Проходя мимо дома Стэнуиков, Мангоджерри могла почувствовать умственную, душевную и физическую боль отца Тома Элиота и понять, что этому страдающему человеку необходимо избавление.

Или все это чушь?

Впрочем, в отношении Мангоджерри я могу быть прав и не прав одновременно.

«Кошки знают правду».

Глава 23

Шоссе Гадденбека — пустынная полоса гудрона с двухрядным движением, тянущаяся на восток вдоль южной границы Форт-Уиверна, а затем сворачивающая на юго-восток, к нескольким ранчо в наименее населенной части штата. Летняя жара, зимние дожди и бич Калифорнии — землетрясения заставили полотно дороги потрескаться, покрыли его выбоинами и размыли обочины. Шоссе отделяла от обнимавших его чувственно закругленных холмов лишь полоса разнотравья, ранней весной на короткое время расшитая полевыми цветами.

Мы ехали, не видя фар встречных машин. Вдруг Саша резко затормозила, остановилась и сказала:

— Гляньте-ка.

Я выпрямился. То же сделали Бобби и Рузвельт, а Мангоджерри тревожно всмотрелась в лобовое стекло. Тем временем Саша дала задний ход и вернулась метров на пять.

— Чуть не переехала их, — пробормотала она.

Фары освещали такое количество лежавших на дороге змей, которого хватило бы, чтобы заполнить террариумы всех зоопарков страны.

Облокотясь на переднее сиденье, Бобби тихонько присвистнул и сказал:

— Должно быть, где-то здесь открылись ворота ада.

— Все гремучки? — спросил Рузвельт, снимая компресс с распухшего глаза и прищуриваясь.

— Трудно сказать, — ответила Саша. — Но похоже, что так.

Мангоджерри встала лапами на мое правое колено, передние поставила на приборную доску, вытянула голову и издала один из характерных кошачьих звуков — полушипение-полурычание, означавшее крайнюю степень омерзения.

Даже с расстояния метров в семь-восемь было невозможно подсчитать количество копошившихся на шоссе ядовитых змей, но вылезать из машины и производить точную перепись мне как-то не хотелось. На первый взгляд их было от семидесяти до ста.

По опыту я знал, что гремучие змеи скорее вольные охотники и, как правило, не собираются вместе. Сразу несколько штук может увидеть лишь тот, кому посчастливится наступить в их гнездо; однако никакое гнездо не смогло бы вместить такое количество пресмыкающихся.

Но поведение этих гадов было еще более странным, чем то, что они собрались под открытым небом. Они извивались и ползали друг через друга, образуя медленно и сладострастно копошащуюся массу; среди этих заплетенных кос одновременно поднимались в воздух восемь-десять голов и три-четыре длинные шеи. Они щелкали челюстями, обнажали клыки, выбрасывали языки и снова опускались в кучу, а на смену им приходили новые, не менее злобные; один наряд часовых сменялся другим.