Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий - Валентина Заманская

В «Розы» впервые входит настоящее. «Розы» избавились от экзотического романтизма, от расшифровок живописи. Но в «Розах» обретенное настоящее не измеряется категориями «сегодня», «история». Они никогда не станут предметом ивановской поэзии; разве лишь в иронически-горьком Россия, Россия рабоче-крестьянская – / И как не отчаяться – / Едва началось твое счастье цыганское / И вот уж кончается; или в русских мгновениях «Отплытия на остров Цитеру»: Россия тишина. Россия прах, / а, может быть, Россия – только страх. «Настоящее» Г. Иванова – это вечность, сопровождаемая синонимическим рядом: «мировое торжество», жизнь, смерть, «опьянение полусонное». Надысторичность, надсоциальность (не внеисторичность, не внесоциальность!) – родовые качества поэтического мышления Г. Иванова. Современностью он не конкретизировал свою поэзию ни до 1917 года, ни после. Поэзия Г. Иванова отражает переживание настоящего и вечного в каждом мгновении. Потому в каждом мгновении поэтический образ Г. Иванова творит вечность, одновременно существует в настоящем и в надвременном: Тихо кануть в сумрак томный, / Ничего, как жизнь, не зная, / Ничего, как смерть, не помня. Диапазон, перспектива каждого образа, эмоции, цвета «Роз» определяются тем, что они земные и неземные одновременно.

Лирика Г. Иванова диалогична. Но до «Роз» диалогичность была способом замены, утаивания Я. Я в «Розах» появляется потому, что сформировалось органичное для него пространство – настоящего и вечного, земного и надземного. Для Г. Иванова существование Я в стихах должно быть оправдано, необходимы мировые причины, по которым он сам войдет в поэзию как самоценная категория и самодостаточный образ. В «Розах» причина сформулирована:

Соединить в создании одномПрекрасного разрозненные части.

Дар органичности утрачивается, когда человек Г. Иванова обостряется слухом (Слышишь, как летит земля… Слышишь, как растет трава…), когда он вступает в диалог с мировым торжеством («Дай мне руку. Нет ответа…», – из «мировой тьмы» нет ответа…). Тогда наступает трагедия – единственная для художника стихия, которая оправдывает появление Я в поэзии как самоценной, самоцельной категории и самодостаточной величины. Покуда Я не достигло такого качества и значения, оно не состоялось, ему не было места и оправдания в поэзии Г. Иванова. Пока не открылось пространство трагедии, не было необходимости и смысла в Я. Как бы предвидя будущие упреки в раздвоениях, в изменах облика, поэт даст прямое подтверждение прежней беспричинности Я анафорически-ностальгическим «только», организующим строфику стихотворения «Не было измены. Только тишина…».

С «Роз» в ивановскую поэзию войдет и устойчивая коллизия. Его Я постоянно будет между безответностью мирового торжества и вечной любовью, вечной весной жизни, которая все-таки прекрасна. Я обречено постоянно существовать в настоящем и вечном, земном и надземном – эти дихотомии в Я и встретятся. Таковы источник и предмет ивановского трагизма, вне которого (еще одна грань антиномичного мира) нет и самого Я. Круг нельзя разомкнуть. Трагедия мучительна, но лишь в ней рождается человек; жизнь трагична, но вне жизни – нет и человека!

«Розы» до предела фокусируют все направления и стрелы ивановских антиномий и дихотомий. Эта книга впервые конструирует пространство поэзии Г. Иванова как одну всеобъемлющую (сознательно создаваемую) экзистенциальную ситуацию в ее изначальном, толстовском смысле и содержании. С этого момента его поэзия превратится сама в единую экзистенциальную ситуацию: Я перед лицом мирового торжества, а далее мирового уродства. Каждое новое стихотворение (цикл, ступень) будет открывать новые пределы в уравнивающей человека и бытие беспредельности этой экзистенциальной ситуации: одинаково беспредельны мировое торжество и Я. Поэт декларирует природу трагизма в антитезе:

Я слышу – история и человечество,Я слышу – изгнание или отечество.Я в книгах читаю – добро, милосердие,Надежда, отчаяние, вера, неверие.Я вижу огромное, страшное, нежное,Насквозь ледяное, навек безнадежное.И вижу беспамятство или мучение,Где все навсегда потеряло значение.И вижу – вне времени и расстоянияНад бедной землей неземное сияние.

Эта формула ивановского бытия как такового определяет человека в мире: между «слышу» и «вижу», между видимым и сущностным; нельзя поверить в видимое, нельзя познать сущностное… И нельзя назвать. Так же, как другие писатели экзистенциальной традиции (от Кафки до Платонова), Г. Иванов испытывает бессилие перед словом, недоверие к слову. Почти тютчевской мукой «изреченно-ложной» мысли наполнено:

И касаясь торжества,Превращаясь в торжество,Рассыпаются словаИ не значат ничего.

Но мука словом у Г. Иванова – не тупик, а, скорее, стимул к тем блистательным беспредельностям поэтики, которые откроются в «Розах», создадут «Отплытие на остров Цитеру», стихи 1943–1958 гг. В стихотворении «Перед тем, как умереть…» беспредельные возможности экзистенциального слова достигаются опытом обратной рифмовки, при которой стихотворение рифмуется не по концовке стиха, а по его началу и семантике образа; варьируются основные классические виды рифмовки: перекрестная (АВАВ) в первой строфе, смежная (ААВВ) во второй и опоясывающая (АВВА) в третьей. На основе обратной рифмовки монтируется анафора, традиционная и исключительно плодотворная у Г. Иванова.

Новизна поэтики «Роз» достигается прежде всего рифмическим конструированием образа. Рифмой он оживляет философскую ситуацию любого стихотворения. Возникает парадоксальный эффект: его философская лирика (может быть, впервые в русской поэзии) – принципиально немедитативна по интонации, а потому, с одной стороны, сохраняет и передает первозданность, трепетность чувства, с другой, – вбирает огромные метафорические и ассоциативные подтексты. Г. Иванов, не доверяя слову, идет путем всех экзистенциалистов: «плетением словесного кружева» стремится суть оберечь, сохранить (но ни в коем случае не утратить при переводе на язык понятийных штампов), как это делали Кафка, Белый, Бунин. Этой задаче подчинена вся совершеннейшая поэтика «Роз»: доминантные образы и мотивы (звезды, закат, лед, розы, счастье, торжество); цветовая палитра (синий, голубой, розовый, бледно-огненный, черный); семантическое и ритмическое кружение мотивов и образов (почти колдовство поэта!); блистательная звукопись.

Экзистенциальная идея мирового торжества в «Розах» состоялась потому, что получила абсолютное музыкальное воплощение в стихе: бездна мирового торжества не только адекватно прочитана поэтом, но и воплощена. «Розы» – полный прообраз «Распада атома», где идея мирового уродства – ивановский «меон» – получила столь же адекватную реализацию в ткани произведения.

В поэзии Г. Иванова зрелого периода единая и цельная экзистенциальная ситуация, которая развивается разнопланово и многогранно, сознательно строится автором. Для индивидуума единая экзистенциальная ситуация сосредоточивается на самом близком для человека пределе и беспредельности одновременно – на смерти. Так в «Розы» входит тема смерти, но не отвлеченная тема «Вереска» и «Садов» («Все образует в жизни круг…», а личное переживание своей смерти (всегда «моя», всегда «одна», всегда «один на один»): В миг, когда он все теряет, / Все приобретает он, Нет ничего неизбежного, /Вечного нет ничего. В «Розах» тема смерти оформляется именно как экзистенциальная ситуация (в толстовском варианте) с полным эмоциональным, интеллектуальным сосредоточением на ней поэта – с болезненным желанием пережить свою смерть до заветного срока как акт физический, психологический и собственно экзистенциальный. «Ценой своей гибели» (Е. Витковский) вошел в литературу – в этом есть доля истины. Фантазировал ли свою смерть Г. Иванов, предчувствуя и до срока переживая болезнь, или и самое болезнь и смерть нафантазировал и приблизил, вызвал, стремясь во что бы то ни стало понять, как это будет, как это бывает, и описать. Вечная тайна Георгия Иванова ушла с ним, и сам он вряд ли мог бы разгадать загадку его мифа саморазрушения.

Интересно в «Розах» еще одно явление: здесь впервые возникает судьба. И это явление не лишено парадоксальности. В отличие от большинства художников экзистенциальной традиции лирика Г. Иванова не свободна от мистических интонаций, хотя они не явны и не сильны. На таком фоне образ судьбы в «Розах» тем более удивляет полной немистичностью. В видении поэта это устойчиво светлый миг со-прикосновения с мировым торжеством, миг полета, легкости, света:

…Чище сумрак голубой…Называется судьбой;

Самый чуткий слухНе услышит час —Где летит судьба,Тишина, веснаОдного из двух,Одного из нас.

Судьба в «Розах» – полет; но это еще далеко не та «закинутая в вечность спираль», по которой судьбы людей, произрастающие из мирового уродства, будут в него же и отправляться. Мир в «Розах», «печальный и прекрасный», еще только «увяданьем тронут». Он мало напоминает «сладковатый тлен – дыхание мирового уродства» из «Распада атома». Вряд ли стоит спорить с тем, что в лирике Г. Иванова есть деструктивные элементы, деморализующий голос. Но негативно ли это – если художник расслышал его в звенящем эфире мирового торжества и мирового уродства и сумел воплотить в своих стихах? А судьба для Г. Иванова – это миг, каждый миг. В каждом миге – жизнь и смерть, рождение и умирание, а, значит, настоящее и вечность: Летит зеленая звезда / Сквозь тишину… Вот только смысл мига, пока еще светлого на этой / Злой и грустной земле, – бессмысленность: «Кому это надо – «Никому». Заявка принципиально нова, и не только для «Роз», но и для всей поэзии Г. Иванова. Это еще одна открывшаяся ему в «Розах» ступень познания.