Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая - Дмитрий Мережковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Град Петра
Рождавшейся Империи столица —Санкт-Петербург — Петрополь — Петроград —Лишь при Империи Ты мог родитьсяИ вместе с ней Ты встретил свой закат.
Два века роста, пышного цветенья, —Архитектуры праздник над Невой,Расцвет искусств, науки, просвещенья,Поэзии и чести боевой!
Два века славы, блеска и покоя,Немногих перемен, недолгих гроз!Жизнь, как Нева, не ведала застоя,Ты, град Петра, все украшаясь, рос.
Но славы вековой умолкли хоры,Империя приблизилась к концу,И прогремели выстрелы с «Авроры» —Салют прощальный Зимнему дворцу…
Ты имени лишен, но Всадник МедныйРуки не опустил, — придет пора, —Разгонит он рукой туман зловредныйИ впишет вновь на картах: Град Петра.
Дмитрий Кленовский
«Легкокрылым Гением ведомы…»
Легкокрылым Гением ведомы,Улетели птицы за моря.Почему же мы с тобою домаЭтим хмурым утром ноября?
Может, нужно было взять котомку,Палку, флягу, пару верных книгИ пуститься ласточкам вдогонкуЧерез лес и поле напрямик!
Только тем, кто медлят, невозможноПричаститься радостей земли.Через все шлагбаумы, все таможниНевидимками бы мы прошли.
И наверно б вышли мы с тобоюЗавтра утром к розовым камням,Тонким пальмам, пенному прибою —Золотым, благословенным дням.
И наверно самой полной меройБыло б нам, дерзнувшим, возданоЗа крупицу настоящей веры,За одно горчичное зерно.
Прохлада
На рубеже последних днейМне больше ничего не надо,Вокруг меня уже прохладаПрозрачной осени моей.
Пусть стали медленней движеньяИ голос изменяет мне,Но сердца в полной тишинеКрасноречивее биенье.
Ложится сумрак голубойНа тяжелеющие веки,И так прекрасно быть навекиНаедине с самим собой.
1947
Долг моего детства
Двоился лебедь ангелом в пруду.Цвела сирень. Цвела неповторимо!И, вековыми липами хранима,Играла муза девочкой в саду.
И Лицеист на бронзовой скамье,Фуражку сняв, в расстегнутом мундире,Ей улыбался, и казалось: в миреУютно, как в аксаковской семье.
Всё это позади. Заветный домЧернеет грудой кирпича и сажи,И Город Муз навек обезображенАртиллерийским залпом и стыдом.
Была пора: в преддверьи нищетыТебя земля улыбкою встречала.Верни же нынче долг свой запоздалыйИ, хоть и трудно, улыбнись ей — ты.
1949
«Прозрачным сном прекрасна ночь моя…»
Прозрачным сном прекрасна ночь моя,Мне, пробудясь, листать не нужно сонник,И круглым хлебцем радость бытияКладет мне утром Бог на подоконник.
И, посолив отрезанный ломотьДневной заботой, болью и тревогой,Прияв опять мою земную плоть,Я дальше мерю долгую дорогу.
И с каждым днем она понятней мне:В ней поровну всего! И я доволенНе только тем, что хлеб в моей суме,Но также тем, что этот хлеб — присолен.
1949
«Корзина с рыжиками на локте…»
Корзина с рыжиками на локте,А за плечом — мешок еловых шишек.Опушки леса ласковый излишек —Не царский ли подарок нищете!
Затопим печку, ужин смастеримИ ляжем спать на стружковой перине.Есть в жизни грань, где ты неуязвим,Неуязвим, как ветры и пустыни.
1951
«Пирог с грибами стынет на столе…»
Пирог с грибами стынет на столе.Меня зовут. Бегу огромным садом.Вот этот полдень, в Царском ли СелеИль в Павловске, он здесь, со мною рядом.
Он был хорош не только тишиной,Не только беззаботностью и ленью —Он был взыскательный учитель мойИ научил высокому уменью:
Уменью жить цезурою стиха,Как эти вот дворцы, аллеи, шлюзы,Как тот кувшин в бессмертных черепках,Откуда пили ласточки и музы.
1951
«Мы с тобою ее запомнили…»
Мы с тобою ее запомнили,Эту медленную весну:Гиацинты на подоконнике,Восковую их белизну.
А за ними, весь в колких лужицах,Тихий дворик, московский, тот,Что — прикажет весна — закружится,Защебечет и зацветет.
С Новодевичьего, с соседнего,Мерно пели колокола.И любовь наша тоже медленной,Вот как эта весна, была.
Всё прилаживалась, примеривалась,Подмерзала то там, то здесь,Чтобы, словно сперва не веря в нас,После вдвое щедрей расцвесть.
…Вспоминаешь, и в сердце — лужицы,Гиацинты, колоколаИ та девушка, в косах, в кружевце,Что тобою тогда была.
1951
Не забытое, не прощенное
Когда весной — чужой весной! — Опять цветет сирень,Тогда встает передо мной Мой царскосельский день.
Он тронут ранней сединой, Ему за пятьдесят,Но молодой голубизной Его глаза горят.
Он пахнет морем и руном Гомеровской строки,И гимназическим сукном, И мелом у доски;
Филипповским (вкуснее нет!) Горячим пирожком,Девическим, в пятнадцать лет Подаренным, платком…
Стучит капель, оторопев На мартовском ветру,Звенит серебряный припев Кавалерийских труб,
И голуби, набив зобы, Воркуют на снегу.…Я всех забыл, я всё забыл, А это — не могу!
* * *За годы зла, за годы бед, Со мной друживших там,Привык терять я даже след К покинутым крестам.
Я схоронил отца и мать, Я схоронил друзей,Но их мне легче вспоминать, Чем запах детских дней.
Всё, чем согрела жизнь меня, Я растерял — и пусть!Вот даже Блока больше я Не помню наизусть.
И стало тесно от могил На дальнем берегу.…Я всех, я всё похоронил. А это — не могу!
* * *Когда я думаю, что вот Там всё теперь не так,И тот, кто песни там поет, Не близок мне никак;
Со мною августовским днем Не вспомнит злую весть,Не скажет: «Вот сейчас, вдвоем, «Костер»[109] бы перечесть!»
Когда я вспомню, что поэт, Что всех дороже мне,Убит, забыт — пропал и след! — В своей родной стране;
Что тот, кто нам стихи сложил О чувстве о шестом, —И холмика не заслужил С некрашеным крестом;
Что даже в эти, в наши дни На невском берегуЕго и мертвого они Как волка стерегут —
Тогда я из последних сил Кричу его врагу:Я всем простил, я все простил, Но это — не могу!
1955
«О, только бы припомнить голос твой…»
О, только бы припомнить голос твой —Тогда я вспомнил бы и этот город,И реку (не она ль звалась Невой?),И колоннаду грузного собора,И тонкий шпиль в морозной вышине,И сад в снегу, такой нелетний, голый…О, если б голос твой припомнить мне,Твой тихий голос, твой далекий голос!Что это всё мне без него? А он…Он потонул, как все тогда тонули:Без крика, без письма, без похорон,В тифозной качке, в орудийном гуле,С последней шлюпкой, на крутой волнеОтчалившей от ялтинского мола…О, если б голос твой приснился мне,Твой дорогой, твой потонувший голос!
1955
