Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава - Сергей Цветков

За выполнением постановлений веча следили очень строго, жестоко карая несогласных. Титмар Мерзебургский сообщает о лютичах, что, «единодушным советом обсуживая все необходимое по своему усмотрению, они соглашаются все в решении дел. Если же кто из находящихся в одной с ними провинции не согласен с общим собранием в решении дела, то его бьют палками; а если он противоречит публично, то или все свое имущество теряет от пожара и грабительства, или в присутствии всех, смотря по значению своему, платит известное количество денег». В Русской земле решение «столичного» городского веча также обычно безоговорочно поддерживалось «землей»: «...на что же старейший [города] сдумают, на том же пригороды [сельские округа и «меньшие» города[423]] стануть» — таким утверждением завершается цитированный выше фрагмент Лаврентьевской летописи о вече.

Киевское людие было связано с князем только добровольными обязательствами. «Кыяне» видели в княжеской власти олицетворение своих собственных интересов, участвовали в ее формировании и оказывали на нее прямое влияние. Игорь, по свидетельству моравских летописей, некоторое время опасался, как бы «кыяне» не предпочли ему Олега II. Претензии князя на общественное доверие к его властным прерогативам и согласие на это со стороны общества (города, «земли») закреплялись в ряде публичных процедур, которыми сопровождался обряд вокняжения. Над князем совершался некий языческий чин венчания («глава их [славян] коронуется», — сообщает Ибн Русте) и посажения на «отний и дедний» стол, дававший право на титул великого князя. В свою очередь, князь обещал вечу и старцам градским судить и рядить по правде[424]. Далее следовала церемония «прославления» князя народом, призванная выразить единодушное одобрение и ликование по случаю избрания нового владыки и продемонстрировать отсутствие каких бы то ни было сомнений в законности происходящего. Празднество завершалось раздачей даров людям и всенародным пиршеством. Княжеская щедрость символизировала благоволение богов к самому князю и служила залогом процветания всей «земли» и каждого из подданных. На этом этапе общественного развития самовластное и вечевое начала публичной власти еще гармонично сочетались.

 Князь имел также обыкновение советоваться со старцами градскими по важным вопросам. Хрестоматийным примером является «думание» князя Владимира Святославича с «людьми» и «старцами» об «уставе земленем», о «ратех» — земских и военных делах, о суде и проч.

Итак, князь, державшийся несколько в стороне от идущей своим чередом городской жизни, тем не менее не порывал своей связи с городом (а через него со всей «землей»). Напротив, связь эта была крепкая и обоюдная. Обычай не допускал и мысли о самодостаточности какой-либо ипостаси властной триады древнерусского общества — князя, веча, старцев градских. Князь нуждался в «стольном» городе не только потому, что тот был источником материальных и людских ресурсов. Чтобы «княжить и володеть», князь должен был сидеть на «отнем и деднем» златом столе, а последний находился в Киеве и не мог быть перенесен в княжий «терем» или на «двор княж»[425]. Желание покончить с зависимостью от города было равносильно тяге к политическому самоубийству, ибо разрушало саму основу легитимности княжеской власти. Поступив так, князь превратился бы в изгоя.

Но и городская община не могла обойтись без князя, который, собственно, и обеспечивал «стольному» городу его столичный статус, а «земле» — положение самостоятельного и независимого политического образования. Кроме того, княжеская власть была единственным верным залогом земского устроения, «правды». Если старцы градские влияли на городские дела благодаря своим личностным качествам — знатности происхождения, выдающимся способностям и т. д., то князь имел значение для города главным образом как политический принцип, разумеется, в той мере, в какой это допускало родоплеменное мышление, не разделявшее строго «господина» и «отца». И конечно, в исторической перспективе принцип должен был взять верх над личностями. Однако процесс усиления княжеской власти не был порожден самим естественным ходом вещей. Господство обычая в сфере властных отношений ни в малой степени не способствовало этому. И тут очень многое зависело от личности князя, его стремления к расширению княжеских полномочий и способности идти наперекор традиции. При Игоре, Ольге и Святославе княжеская власть уже начала кое в чем подминать под себя городскую самостоятельность Киева и других «русских градов». Прямое доказательство тому предоставляет археология. На протяжении всей первой половины X в. городища — общинные центры в Русской земле (в широком значении) пустеют и повсеместно заменяются княжескими крепостями, которые порой возводились на том же самом месте[426]. Конечно же этот процесс отражал утрату туземными общинами значительной части прежних вольностей и усиление княжеской власти на местах. Другим, косвенным доказательством служит одно условие договора 944 г., согласно которому русские «гости» не могли торговать и даже просто появиться в Константинополе без верительной грамоты князя. Инициатива в данном случае исходила от Игоря («уведал князь ваш есть посылати грамоту ко царству нашему»), который благодаря этому получал важный инструмент давления на городское самоуправление в Русской земле[427]. Понятно, что это требование соответствовало интересам усиливавшейся центральной власти и было невыгодно вольным городским купцам.

 В целом же во взаимоотношениях города и князя не было заметно решительного преобладания «монархического» или «республиканско-демократического» начал. Давно пора расстаться с почтенной историографической традицией, которая сближает княжескую власть в Древней Руси с классической наследственной монархией. Властные отношения в Русской земле предполагали органичное единство двух источников политической власти — князя и общинного самоуправления (веча и старцев градских), которые не могли ни заменить, ни устранить один другого и потому существовали и развивались в непрерывном диалоге друг с другом. Нарушить его могла только случайность: личные амбиции, внешняя угроза, мятеж и т. д. Древнерусская политическая мысль стремилась всячески поддержать и сохранить равновесие между князем и обществом. В следующем столетии мудрый Боян скажет: «Тяжко ти головы, кроме плечю, зло ти телу, кроме головы», то есть тяжело голове без плеч, худо и телу без головы.

Глава 3

КНЯЖЕСКОЕ ОКРУЖЕНИЕ

Дружина

 Княжеская власть была представлена не одной только личностью князя, но и его ближайшим окружением. Княжьи служилые люди составляли замкнутое военизированное общество, делившееся на собственно военный класс — дружину и хозяйственную прислугу.

Лучшей, самой значимой для князя и потому наиболее привилегированной частью обитателей «двора теремного» была княжеская дружина. Вообще в Древней Руси слово дружина имело несколько значений. Дружиной называли: 1) войско в целом (Мстислав Владимирович накануне сражения с братом Ярославом «с вечера исполчил дружину», которая состояла из ополчения северян, поставленного «в чело», и собственно княжеского отряда — дружины своей, вставшей «по крылам»); 2) всякое сообщество (в одной статье Русской Правды дружиной названы члены верви); 3) друзей, в значении «боевые товарищи, соратники» (в начале сражения с «древлянами» Свенгельд призвал Ольгино войско: «Князь уже почал; потягнете, дружина, по князе»); 4) вообще «своих» людей, товарищей, подельников (в 1068 г. киевляне собрались у «погреба» — тюрьмы, где томился любимый ими князь Всеслав Полоцкий вместе с двумя своими сыновьями, и порешили: «Пойдем, высадим дружину свою из погреба»); 5) группу лиц, исполнявших некое поручение, например исправлявших посольство («древляне» спрашивали Ольгу: «Где суть дружина наша, которую послали к тебе?»).

И все же преимущественно под дружиной подразумевали служилых людей князя, его собственную воинскую силу. У нас нет даже приблизительных данных о пропорциональном соотношении численности дружины киевского князя и других категорий княжих людей для этого времени. Скажем, двор норвежского короля Олава Святого (1015—1030) одно время насчитывал 60 дружинников, 30 купцов и 30 слуг. Но на Руси принадлежность воина к дружинным верхам не исключала его личного участия в торговле. В «дружинных» погребениях (с оружием) часто встречаются «купеческие» атрибуты — весы и гирьки[428]. Правда, археологическое подразделение древнерусских погребений IX— XI вв. на «дружинные» и «купеческие» носит довольно условный характер, поскольку у археологов нет надежного вещественного признака для определения социального статуса погребенных в подобных «богатых» могилах[429]. Поэтому на основании одного вещевого материала «трудно провести грань между древнерусской военной дружиной и купцом, которые в ту пору почти неотделимы друг от друга: дружинник выступал в качестве купца, а купец являлся и воином»[430]. Впрочем, если археология и свидетельствует о «неотделимости» дружинников от купцов, то исключительно в смысле схожести их занятий, а отнюдь не социальных статусов. Никакого сословного совмещения этих категорий лиц в исторической действительности X в. не происходило. Письменные памятники этого времени четко отделяют дружинника от купца-«гостя», как, например, договор Игоря с греками («мы от рода русского — послы и гости») или трактат Константина Багрянородного «О церемониях» (прием княгини Ольги и ее свиты), где княжьи послы и купцы отнесены к разным социальным группам. От ратников городового и сельского ополчения княжеские дружинники отличались более грозным вооружением: они облекались в кольчуги и шлемы, в бою орудовали мечами и боевыми топорами. В начале X столетия в русских дружинах появились первые всадники, наличие которых прослеживается по «всадническим» погребениям с конем, или так называемым срубным камерам. Их сооружение очень точно описано в былине о Михаиле Потоке: